Сарвар, не спешиваясь, заводил разговоры, поигрывал камчой.
— Какая тут жара? Вот у нас, в чули, жара!
Возле школы, в узкой полоске тени, девочки играли в камешки. Сарвар в облаке пыли промчался мимо, круто повернул, осадил коня, шумно выдохнув «Турр!» А эти девчонки словно не видели, не слышали, играют себе. Золотые, что ли, камешки у них?
— Эй, вы! — закричал Сарвар. — Глядите, какие кони у нас в степи!
Они заоглядывались. Уставились на Сарвара. И одна сказала тихонько — остальные тотчас захихикали:
— Конь-то красивый, да всадник спесивый…
Озлясь, он бросил коня прямо на них.
— Чу, мой Соловый! Чу!
Девчонки с визгом брызнули врассыпную. Но та осталась — вжималась в стену, прямо под храпящей мордой вздыбленного коня, щеки ее были в цвет стены, а девчонка все еще подбрасывала свои камешки!
— Эй, упрямая! — крикнул он, отступая. — Взгляни хоть!
Она взглянула: белый, горячий день стоял над миром, но Сарвара овеяло тьмой и холодом ночи.
Он узнал девочку — Иннур, дочь Салима-ака. Но она ли это?
— Не смотри, глаза скосишь! — сказала и пошла вдоль стены, мягко ступая босыми ногами, продолжая игру, — подбрасывала и ловила разноцветные галечки. И ему вдруг показалось, что не камешек, а его сердце прыгает в узкой розовой ладони…
— Где ты был до сих пор? — .вспугнул память тихий, шелком прошелестевший голос. — Где ты был, чабаненок?
Коротко охнув, замолкла дойра. И Сарвар молчал стесненно, отводя глаза…
— Это я его разыскал, дорогая ханум! — присунулся поближе Яхья. — В глуши, в степи! Какие там ценители? Лишь бы дубасил дойру покрепче. А пока дивиться некому, и дива нет, говорят…
Губы его, толстые, извилисто шевелились, словно пиявки, — мутная волна подступила к сердцу Сарвара…
И — голос Нодиры, резкий, словно клекот орла:
— Э, Яхья! А ведь вспотеешь от счастья, когда услышишь от этих плохих ценителей «Дост!»
…Шла репетиция, танец сменялся танцем. Сарвар, бездумно, четко держал усу ль, привычные руки двигались, не сбиваясь с ритма. Но все вокруг было как сквозь пыльное стекло — угрюмо сосредоточенные лица музыкантов, движущаяся фигура в синем, суета за кулисами…
— Вот и все, — Яхья опустил на плечо ему тяжелую руку. — На сегодня — конец. Эй, очнись, парень! Что, присох уже?
— Присох? — пробормотал Сарвар. — О чем вы это?
Яхья, переломив бровь, округлил рот сердечком, — Сарвар усмехнулся, узнав «самое» в наглой и выразительной маске.
— Для меня — не женщина она! — бросил, отворачиваясь.
— Глядите, кошка отказалась от рыбы, — смеялся Яхья, но глаза его, припухшие, нечистые, не смеялись. На обрюзглое лицо легли тени. Надевая чехол на дутар, он сказал тихо, словно самому себе:
— Всех нас опалил этот огонь, паренек.
Отвечать не хотелось, Сарвар убыстрил шаги. Он шел по длинным коридорам, ловя ухом обрывки непонятных разговоров:
— Что — парча? На всех дуньках парча!
— Не то, чтоб потеряла голос, но спелась…
— Поклонников — мешок…
На Сарвара оглядывались, пробегая. Стреляли взгляды. Жег шепот:
— Ну, этот в гору пойдет…
— Угодил…
— Все они хороши, пока со свежего воздуха…
Он толкнул коленом тяжелую, с длинной фигурной ручкой, дверь. И снова, как в первый день — город оглушил, ослепил.
…Они ехали с вокзала в такси. Меж горами зданий вскипали зеленой пеной сады. На площадях белыми столбами вставали и рушились фонтаны. Кострами пылали цветочные клумбы.
Вечером Сарвар вышел один. Горели огни — голубые, как луна, розоватые, желтые. Огней было слишком много, их сверканье затмевало звезды. Люди сновали взад-вперед, муравьиное их мельтешенье казалось бессмысленным и бесконечным. Закружилась голова, и Сарвару почудилось, что высокие дома склоняются, готовые рухнуть ему на темя…
На другой день Яхья, важно и снисходительно, привел его в огромный дом: в переходах, коридорах, тупичках можно было заблудиться, и за всеми дверьми, в комнатках, бесчисленных, как соты, стрекотали дутары, тосковали наи, сурнаи и кошнаи, слышался топот и тяжелое дыханье танцующих, певцы с упорством сумасшедших тянули бессмысленные звуки.
Сарвар приглядывался к этой жизни — и не одобрял ее. Трепетная серьезность, с какой относились здесь к звуку, движенью, жесту, смешила его. Танец, музыку они называли работой…
Гам, где он родился и вырос, жизнь была труднее и проще. Люди работали, тяжко напрягаясь; труд приносил плоды. Радость завершенных дел выплескивалась на празднике — поднимала с места неугомонных танцоров, дрожала в голосах певцов… Были песни и для горя — рвущие грудь, и для долгого пути, и песни, помогающие в работе четким и мерным своим звучаньем.