И, неизвестно почему, сильнее, чем стыд и страх, потрясшие его нынче, сильнее, чем холод и боль, грызущие тело, — встало иное виденье: Иннур.
Он и не думал, что так сумел разглядеть и так врезать в память ее лицо, — тогда, в ослепительном свете полудня: суровые брови, с изгибом, как седельная лука, и тонкий, как тень, пушок на щеках — возле уха он завивался полукружьем, и глаза, вобравшие в тайную глубину свою всю черноту осенней ночи, и в горьком напряженьи маленького рта — гнев и непреклонность.
Иннур. Темно-смуглая рука, а ладонь узкая, розовая, как лепесток степного тюльпана. И сердце его — на этой ладони.
Он привстал, словно подброшенный — так ударило в ребра это сердце.
Джума спал, укрывшись с головой. Дед сидел у огня приодев колени полами тулупа, шевеля посохом золотой до прозрачности, рассыпающийся сизой трухой кизяк.
Стыдясь нестерпимо, но уже зная, что не спросить невозможно, Сарвар выговорил с трудом:
— Дедушка, вот что скажите: откуда берется любовь?
Весь он напрягся в ожидании насмешки или окрика, жалея, что сказал. Шоди-ата медленно обратил к нему лицо худое, словно бы еще жестче отточенное едва миновавшей бедой; медленно покачал головой:
— Знаю. Многое знаю. Свойства семидесяти трав знаю и змеиные тропы в пустыне, и вкус воды дальних рек… А любовь? Три невозможности известны: нельзя зажечь море, нельзя построить лестницу до неба, нельзя вылечить влюбленного. И еще послушай песню, — где я заучил ее когда? «Пусть юноши воинственны, а старцы ищут истины лишь девушки таинственны — о, что сравнится с ними?..»
…«Лишь девушки таинственны», — прошептал Сарвар. Железная рука сжала в кулаке его сердце. Он встал и пошел вдоль аллеи, вдыхая горький запах шувака-полыни. Деньги хрустели в кармане.
Деньги. Это очень удобно. Ты заработал — и купил, что нужно. Муку или рис, или черные туфли с резинкой с боку. Но разве можно купить славу? Или доброе имя?
Разве можно купить — глаза Иннур? Разве можно купить любовь?
* * *Дверь раздраженно пропела: «Брр… ось!» Опять остановили у порога дикие, потерянные глаза. Чабаненка глаза.
— Одет уже как все. Яхья, должно быть, постарался: «Живешь в городе — заламывай шапку по-городскому!» Только эти плечи — не для костюма об одной пуговке посреди живота. И ходит он по паркету, словно по пыли, мягко ступая с носка на пятку. Вот — сел, и спина, полная упругой силы, поникла, и, праздные, повисли руки. Нет света в глазах, они точно окна покинутого дома…
Каждый чем-нибудь переболел. И от всякой ли болезни есть лекарство?
Резко хлопнула в ладоши — «„Шалунью!“ Репетировать будем в костюмах!»
И полетели по паркету шаги, обгоняя недоуменные перешептыванья: «Тысячу и один раз — и еще в костюмах! Это уже чересчур…»
Раздвинув розовые занавески застекленных дверей костюмерной, глянула. Да, чутье не обмануло ее.
Шаг его — мягкие сапоги! — был полетист. Поясной платок, повязанный низко, подчеркивал изгиб стана, тот, не схваченный художниками изгиб, какой примечала она лишь у юношей своей родины.
Она испытала удовлетворение мастера, восстановившего искаженную было, попранную красоту. Сейчас он был похож… на кого? Да, на того самого, чьего имени она так и не узнала…
Огнем был выжжен в памяти этот далекий день.
…Девочка лезет на дерево; дрожь страха и любопытства сотрясает худенькое, ящеричье тело. Как хорошо: в просветы между листьев видно все: толпа народа на площади и тот, кого называют «бесуяк», «без костей». Танцор, акробат.
Ему бросили блюдо — тяжелый глиняный ляган, расписанный небывалыми цветами. Ляган крутится у него на голове. Сбегает, крутясь, по шее на плечи. Танцует на спине. Снова, как живой, взбирается на голову… Что это за ляган такой?
И вот приносят другое блюдо. Оно полно пылающих углей. Угли рдеют — ляган точно плоская корзина с весенними маками.
Огненный ляган так же послушен человеку в полосатом чапане: пробегает по плечам, крутится. Не отцвели огненные маки, не уронили лепестков. Под рев толпы танцор прикладывает руку к сердцу. Отбегает в сторону — прямо под ее дерево. Она слышит трудное дыханье. Видит улыбку, добрую и чуть болезненную улыбку хорошо поработавшего человека.
Он снова выходит в круг — и совершает чудо. Встает на колени, перегибается назад. Ниже, ниже…
За спиной его, на земле, стоит теперь медный поднос, залитый водой. Посвечивают монеты сквозь воду.