И снова страгивали с места, грузом ложились на плечи заботы часа текущего: пора гнать овец на водопой, захромал белоухий ягненок… „Ловлю двух перепелов одной сетью“, — думал Сарвар, тревожно и весело ему было оглядывать отару, привставая в седле.
Должно быть, запали в память дедовы рассказы про „семьдесят мастей“, про редкостные шкурки, которые будто бы светились во мраке. Он смотрел — и видел другую отару, перед глазами сверкало янтарное, бирюзовое, серебряное руно, переливались диковинные узоры… Отара — сур! Отара — ширази! Отара — шамчирог! Не слыхано такого. Ничего, услышите! „Не могу побежденным я жить на земле!“
…Вечер был теплый, ветерок — точно ласка матери. Земля стлалась под ноги Солового. С вершины холма Сарвар увидел: отару нагоняет одинокий всадник.
Красный закат стоял на полукружьи неба; и глазам, утомленным его великолепьем, всадник казался безликим: черной тенью скользил он по краю земли. За хвостом коня, как бы чеканенного по меди, клубилось пыльное облако — мутило чистые краски заката.
Всадник приближался. Собаки морщили носы напружив затылки, сдержанно рычали, показывали красные десны, острый сахар зубов, привставали, — готовые ринуться, закружить, вздыбив, чужого коня, вцепиться в ненавистные сапоги…
Сарвар прикрикнул, покрутил камчу перед злыми носами. Псы, подвывая от обиды, улеглись, положив на лапы лобастые головы.
Завернув Солового, Сарвар поспешил навстречу гостю. И стал на полдороге, узнавая и не веря, что узнал. Сердце подлетело и остановилось в горле: Атамурад! Дед Иннур!
С чем он — с худою ли, с доброй вестью? Зачем он?
Горели в небе красные перья облаков… Всадник приближался в молчаньи; гневно застыло темное, красивое лицо — с крупным выгнутым носом, в серебряном чекане бороды. Осадил коня бок о бок с Соловым. Молча.
У Сарвара свело горло. Запинаясь, проговорил традиционные приветствия, — голоса своего не слышал, только трудное дыханье молчащего старика.
Наконец, тот заговорил — неторопливо, останавливаясь после каждого слова. Так мечут камни в приблудного пса, — выбирая, куда больнее ударить:
— Внучка моя, Иннур, — мишень для твоих стрел, оказывается… Не отпирайся! Об этом кричат со всех крыш! Я здесь, чтобы сказать: не для тебя она!
— Почему? — по-детски растерянно прозвучал вопрос; ненавидя себя до скрежета зубов, Сарвар задохнулся словами: — Тысячу душ отдам за нее!
И услышал смех, тихий и страшный, надменно-поучительный голос: — Пфх! Пламень молнии не греет! Горишь ты, не горишь — что нам? Весь ваш род-племя — нашему не чета… Дом — сусличья нора, только в детях нехватки нет! А мы у людей на виду. Про тои наши, про поминки наши — округа толкует. А ты? — взгляд остро, как нож, уперся в лицо Сарвара. — С пустыми руками — жених?
Сарвар не удержал в груди крика:
— Калым вам нужен, что ли?
Тот не кричал. Поджимая темные старческие губы, еще тише, обдуманней нанизывал слова:
— Калым — нехорошее слово. Некультурное… Сыну моему, Салимджану, повредила бы болтовня о калыме. Не маленький он человек. Какой калым, а? Все, что делается, по обычаю делается. Свадьбу справить — надо, одарить родню — надо. Вот, было, двоюродную племянницу мою отдавали. Жених к свадьбе подарок припас — деньгами шестьсот новыми, рису — восемьдесят кило, муки — двести, сушеного урюка — сорок кило, чаю — кило да пара баранов… А девушка — не порочу ее, но разве внучке моей чета? О свадьбе Иннур вся степь шуметь должна!
— В свадьбе, что ли, достоинство человека? Слава его? — крик разрывал грудь Сарвара. — В мои годы — старший чабан я! Уменье — есть! И эти руки — вот!
Он схватил обеими руками камчу — туго свитую из воловьих жил чабанскую камчу, неизносимую. Чуть задрожала щека — согнул камчу пополам. Атамурад следил за ним, прищурясь, как стрелок.
— Чабан чабану не ровня, — поучал нехотя, лениво. — Есть такие: и меда поест, и руки не завязнут! А ты — дедов внук… Шоди-караванбаши, ха! Другие водили караваны — золото привозили, да… И шали кашмирские, легкие, как сон мотылька. Этот — приезжал, начиненный болтовней. Стихи, сказки — а в халате дыры, кулак пройдет. Всю жизнь за овцами ходил — и блошиной шубы не выходил себе! У других меньше славы, да больше шкурок в сундуках…
— Мой дед, имя его, — начал Сарвар, дрожа, — сердце подкатилось к горлу, он встал на стременах, кричал, не помня себя: — Честен дед мой! Честен! Вот — слава его! Вот — почет!