И вновь она видит себя с больным ребенком на руках на пыльных городских улицах, в тряской телеге. Вновь мучается от полуденной жары, вновь ощущает жажду и страх. Вспоминает ночной визит врача, озабоченно качающего головой у постели Ленхен, медленное угасание жизни в маленьком теле, лежащем на ее, Кэте, руках и — сон.
Перед ней стояли два молодых человека.
— Что вам здесь надо? — удивленно воскликнула она. — Что делаете вы, богато разодетые и сияющие, у постели моего ребенка?
— На брачный пир мы отведем ее, на брачный пир.
Проснувшись, она возликовала:
— Ленхен, Господь не хочет твоей смерти! — И тотчас поспешила поделиться радостью с Меланхтоном, пришедшим проведать больную.
И потом — его лицо! Страдание было в его взгляде, и она вдруг поняла: не мать обрядит дочь на свадьбу и не земной отец вложит руку дочери в руку здравомыслящего мужчины, — Господь позвал девочку на брачный пир…
Никогда больше не услышит она ее пения и смеха в саду, никогда больше милый голосок не прошепчет на ухо:
— Мама, мне надо вам рассказать…
И слезы опять текут потоком. Кто запретит матери оплакивать свое дитя?
Поднимается холодный ветер. Из сада доносятся голоса мальчишек, возвращающихся с занятий. Это сыновья Меланхтона, Пауль и Мартин, племянники. Вместо того чтобы читать о святом Августине , они гоняют кур по грядкам. Кэте прислушивается. Если до Лютера долетят крики шалунов, он вновь пригрозит наказать их палкой. К счастью, муж в таких случаях больше дает воли словам, чем рукам, и, если она вовремя оказывается рядом, до побоев дело не доходит…
Надо бы встать, пойти на пивоварню или в свинарник — как-никак заболела свинья. Но Кэте продолжает сидеть. Рассеянно смотрит на свои руки. Кажется, будто их тыльную сторону покрыли незнакомые письмена — так вздулись вены. Не этими ли письменами запечатлел Господь свою волю относительно ее жизни?
В эти руки взяла она своего ребенка после родов; этими руками его мыла и пеленала, ласкала и кормила; этими руками отерла испарину с горячего лба, когда стало ясно — конец близок…
Слезы опять брызжут из глаз. Она вспоминает Барбару, ставшую после потери сына такой гордой и неприступной. Барбара умерла, и тетя Лена, и маленькая Элизабет, а теперь еще и четырнадцатилетняя Ленхен — такая юная! А Лютер твердит об Иове. Возможно, сыновья Иова были старше. Но лучше ли это было для них?
Нет, Иов — мужчина. Ему были неведомы материнские чувства. Мария, Мария из монастырской церкви — вот она знала, она прошла через те же страдания!
Катарина думает о Гансе, своем старшеньком. Высокий, тонкий, бледный, с широко открытыми глазами — таким предстал он перед ее мысленным взором. Ганс и его двоюродный брат Флориан находятся в Торгау, всего-то в двух часах езды отсюда — но она не знает, как у него дела. Да, сын всегда утверждал, что в школе герра Кроделя и в доме фрау Кродель ему живется хорошо. И учиться лучше там, а не в гудящем точно улей Черном монастыре. Но когда Ганс после похорон сел в фургон, не сглотнул ли он тайком слезы, которые никто не должен был видеть и в первую очередь отец? Его отец! Сам-то Лютер постоянно ноет, как ребенок, — дескать, нечистый слишком уж его мучает, — но другим жаловаться не позволяет и сыну особенно.
Кэте вздыхает. Ее взгляд останавливается на обручальном кольце, которое она носит столько лет. Кроваво светится рубин — на перекладине креста! Да это было кольцо монахини, и монахиня эта, Христова невеста, вышла замуж за земного мужчину. Имя его выгравировано на тыльной стороне кольца. Но снаружи — тонкая работа златокузнеца — изображение Распятого. Что ж, брак — это тоже крест.
Она встает, закрывает окна и поднимается в комнату Лютера.
Когда Катарина входит, он, не глядя на нее, ворчит:
— Тебе следовало бы трижды в день благодарить Бога, за то, что твой муж христианин.
— Я делаю это шесть раз на дню, но можете вы мне сказать почему?
Лютер улыбается:
— Я как раз пишу базельскому городскому совету, прошу, чтобы они не запрещали издавать Коран. Его снова перевели — вот и пусть наши женщины прочитают про турецкие обычаи и про то, как там разрешено мужчине брать четыре жены.
С этими словами он швыряет перо в сторону и начинает копаться в груде книг, валяющихся на столе.
— Вот! Хочу прочитать тебе эпитафию, сочиненную мною для могильной плиты нашей Ленхен.
Лютер с пафосом читает корявую эпитафию из шести строчек, Катарина кивает без особого восхищения.
— Хотел добавить, что мы все желаем быть там, где она сейчас находится, но потом решил, что эти слова могут неверно истолковать.
— Думаю, Отец Небесный знает, для чего мы посланы на эту землю. Нам следует быть покорными Его воле. Не вы ли все время твердите об этом, герр доктор?
— Я и покоряюсь, фрау доктор, и в данном случае даже несколько лучше вас.
— Не вы произвели этого ребенка на свет, не вашу грудь он сосал, не вы кормили его с ложечки.
— Но я тоже его любил.
— Тогда поймите меня: я беспокоюсь о Гансе. Боюсь, что он заболеет от тоски по дому. Я сказала сыну: если тебе будет плохо в Торгау — возвращайся.
— Да чтоб меня черт!.. — Лютер с такой силой ударяет кулаком по столу, что подпрыгивает чернильница. — В кои-то веки у парня появилась возможность взяться за учебу и стать мужчиной; ему хорошо у нашего друга Кроделя, но тут появляешься ты и…
— Я говорю вам: меня беспокоит то, что он бледен. И он так мало ел.
Лютер подскакивает.
— Это было в те дни, когда умирала Ленхен. Кому из нас шел тогда кусок в глотку? Конечно, он переживал за нее, как и все мы. Но я не вижу причины… Нет, Кэте, Ганс останется в Торгау. Это из-за тебя наш мальчик такой мягкий и нежный. Пора ему стать мужчиной. И слышать не хочу о его возвращении.
Лютер возбужденного бегает по комнате, а Кэте время от времени подносит к глазам платок. Наконец она встает и говорит:
— Разве не сказано в Писании, что отцы должны любить своих детей? Надо бы и вам хоть когда-то проявить к ним расположение, а не ругаться беспрестанно.
— Кто любит сына своего, тот воспитывает его! Ты — женщина, тебе этого не понять.
— Я вижу: Господь — строгий отец и вы стараетесь подражать Ему, герр доктор. Но мне иной раз с трудом верится, что Он своего единственного сына…
— Не бери грех на душу, Кэте! Господь это сделал для нас, для всего мира!
— Ну а я так не поступила бы, — шепчет женщина, закрывая за собой дверь.
Этому жаркому дню, кажется, конца не будет. Катарина, вернувшись из пивоварни, остановилась во дворе.
В тени грушевого дерева сидят студенты, тут же сидят служанки, дочь и племянницы Лютеров — как будто во дворе и в саду нечем заняться!
— Эльза, Анна, Маргарете!
Девушки вскочили. Эльза зарделась, Анна потупилась, и только маленькая Марушель с хитрецой глянула матери в лицо.
— Ах, мамочка, ведь слишком жарко!
— Марш в огород! Что — грядки уже политы? Доротее нужны овощи на завтра. И посмотрите, не созрели ли дыни!
— Мы вам поможем, девушки! — воскликнул стройный юноша — он только что прибыл из Нюрнберга и передал хозяйке Черного монастыря поклоны от некоего Иеронимуса Баумгэртнера. Поклоны и новости, от которых сердце Катарины забилось сильнее. Дела у Иеронимуса шли из рук вон плохо, он находился в заточении в темнице, такие вот новости… Безбожником и разбойником стал Иеронимус — мыслями Кэте унеслась далеко от сегодняшнего дня, иначе бы она воспротивилась тому, что за девушками в огород устремилось сразу семеро парней.
С недоверием посмотрела им вслед Катарина. Много же они там наработают! Из свинарника донесся визг испуганных животных. А от колодца — смех и крики разгулявшейся молодежи; вместо огорода юноши и девушки поливали водой друг друга. До чего же свободными стали нравы! Без всякого стеснения преследуют нескромные взоры молодых людей каждую мало-мальски привлекательную особу женского пола. Да и тайные помолвки нынче уже не редкость. Герр доктор даже обрушился с кафедры на эту новую моду, поскольку она расшатывает устои общества.