Телефон молчал.
Включил телевизор.
По экрану пробежала рябь, затем выплыл Ярузельский с поджатыми губами. На фоне флага, при полном параде и в обычных очках. Спину держал – словно циркуль проглотил.
“Что за трансляция? Почему в такое время?”
Генерал ответил:
С НУЛЯ ЧАСОВ В СТРАНЕ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ.
Я поймал себя на мысли:
“Путчи, перевороты, чрезвычайные положения устраиваются в ночь с субботы на воскресенье. А тут еще тринадцатое число!”
Генерал перечислял меры:
…вводится комендантский час, запрещается передвижение по стране, прерывается работа почты, телеграфа, телефона,
ИНТЕРНИРОВАНЫ…
“Это интересно”.
…Герек, Ярошевич, Бабюх, Лукашевич…
…Гвязда, Геремек, Куронь, Михник, Мазовецкий…
Взяли и тех, и других! А где же Валенса? И потом – что значит интернированы? Побоялись слова “арестовать”?
На экране появился Марциняк.
Военная форма была ему к лицу. Представил, как выглядел бы в мундире диктор Кириллов.
Не смешно…
Стараясь не шуметь, вышел на улицу. Ни души.
На углу темнела будка телефона-автомата.
Подняв трубку, спохватился.
Дома спешно засобирался.
Жена, кутаясь в халат, запричитала:
– Куда же ты поедешь?
– На Литевскую, там должны работать.
– Телетайпы наверняка отключили.
В гараже за окошком мелькнула испуганная физиономия Тадеуша.
Первый пост обнаружился на Лазенковской трассе.
Солдат в каске двинулся от бронетранспортера с “калашниковым” наготове. Подошел вплотную, пригнувшись, уставился в номер, затем махнул жезлом.
На площади Люблинской Унии офицер козырнул, попросил документы.
– Проше, откройте багажник.
Закончив осмотр, бросил:
– В порядке.
На Литевской тарахтели телетайпы.
– Не отключили?
– Не-а. – Петрович расплывался до ушей. – Рейтер отключили в пять минут первого. Дали сообщить – и все. А нам – зеленый свет.
– Какие новости?
– На Шпитальной заваруха.
Это рядом. Пошел.
На Шпитальной толпа жалась к штаб-квартире “Солидарности”. Здание оцеплено. У ворот – десяток “воронков”.
Кто-то запел:
– “Еще Польска не згинела…”
Истеричный крик:
– Лех жие!
– Со-ли-дар-ность! Со-ли-дар-ность!
Отчаянные перелезают через ограду. Парень без шапки бросает кому-то в толпе:
– Чему улыбаешься, паскуда!
Полушепотом – обмен информацией.
– Зелинский выбросился с третьего этажа.
– Кто такой Зелинский?
– Буяка не взяли. Его вывез в багажнике французский журналист.
– Неужели Бернар?!
– Про Куроня слышали? За ним пришли, а он спрашивает у офицера: “Ты поляк?” Тот кивает. А Яцек руки за спину и смеется: “Все в порядке.
Поляки еще ни одного дела до ума не доводили”.
– Где же Валенса? Почему они, курвы, молчат?
– Лех жие!
Спецназовцы выдвигаются вперед: каски, шлемы, бронежилеты, пики.
В милиционеров летят камни.
Толпу оттесняют к площади Спасителя.
Истошный вопль:
– Спасите!
– В костел!
Храм рядом, на пятачке – стройный, высокий. Массивные двери распахнуты.
Несколько минут – и улица обезлюдела.
Вечером в Интерпрессе обступили Десантника.
– Пан капитан!
Эмиль – в военной форме – пытается шутить:
– Положение обязывает.
Кто-то дергал Бернара за лацкан:
– Ты загрузил Буяка в багажник?
Нервно хохочет.
Петрович объясняет:
– Буяку специально дали уйти. Чтоб держать под контролем подполье.
Не было в Польше человека, который бы не думал, что должно что-то случиться. И вот случилось – и все потрясены.
На пресс-конференцию пришел помощник Ярузельского.
– С паном Валенсой все в порядке.
– Где его содержат?
– Об этом сообщат. В свое время. И вообще, панове, вас должно интересовать не то, что случилось в Польше, а то, чего в Польше не случилось.
В понедельник народ потянулся на работу.
Танки на улицах обходят не замечая.
За ночь соскребли настенную агитацию. Листовки заменили одним-единственным плакатом. Куда ни глянь – “ПОЛЬСКОЕ РЕВЮ НА ЛЬДУ”.
Все, как по команде, сняли значки “Солидарности”.
Ни взрыва, ни восстания…
Совет национального спасения постановил: каждому поляку – рождественского карпа!
На рынках вовсю торгуют елками.
По радио передают военные марши.
По телевизору крутят старые фильмы.
Днем я заехал в школу, дождался сына и, живого и невредимого, доставил домой.
Прогнозы о баррикадах и восстании – не подтвердились.
Протесты – в первые два дня – были.
Шахту “Витек” штурмовал спецназ. Девять убитых.
Как ни кощунственно звучит, это – на всю страну – немного.
Еще на двух шахтах горняки три дня протестовали: оставались в забое.
Их уговаривали – сверху:
– Поднимайтесь. Польша уже не бастует.
Шахтеры не верили.
Когда поднялись, поняли: их никто не поддержал.
Может, и в этом – народная мудрость: не подставлять голову?
Новость – как снег на голову. Сообщил Петрович – кто еще!
– Глеба отзывают.
– Почему? За что?
Конечно, он был неосторожен, наивный шестидесятник. Ладно бы при поляках, а то при своих нахваливает “Солидарность”.
Найти повод, чтобы отозвать, – раз плюнуть.
На заседании парткома секретарь предложил утвердить характеристики тем, кто покидал польские пенаты.
Рутинное дело. Утверждали списком: характеристики были стандартными.
Глеб сам начертал оду себе, любимому, и доставил мне. Я подписал и отвез на Бельведерскую.
Секретарь парткома скучно перечислял фамилии. Когда добрался до
Глебовой, вскинул голову генерал в штатском.
Шеф инспекции – в молодости его посылали “нелегалом” в Штаты, он был на связи с супругами Розенберг, казненными за шпионаж, – обычно молчал, а тут вдруг заговорил:
– Хотелось бы послушать.
Секретарь растерялся.
– У вас что, – спросил генерал, – ее нет?
– Почему же, – почти обиделся секретарь и полез в папку.
Одна фраза повторялась – из характеристики в характеристику – как индульгенция.
“ИДЕОЛОГИЧЕСКИ ВЫДЕРЖАН, МОРАЛЬНО УСТОЙЧИВ”.
Услышав ее, генерал сказал:
– Я возражаю.
– Как? – испугался секретарь.
– Потому что это – неправда.
Члены переглянулись.
– Товарищ и не выдержан, и не устойчив.
Я напрягся.
– Что же делать? – Секретарь был растерян.
– Написать правду.
Дальше молчать было невозможно.
– Разрешите? – Я с трудом подбирал слова. – Возможно, Глеб
Алексеевич иногда… Но, поймите, это опытнейший журналист, автор нескольких книг. Если мы это запишем…
– Товарищ Друзенко. – Генерал смотрел не мигая. – Вы хотите, чтобы я отложил в сторону дела и занялся сбором доказательств, что Долгушин изрядно выпивает? А неразборчивые связи? Напомнить про библиотекаршу из Торуни?
– Итак, – встрепенулся секретарь, – характеристику подправляем. Нет возражений?
Возражений не было.
В Торунь мы ездили вчетвером. И с Эльжбетой, библиотекаршей Общества дружбы, был не Глеб.
Отвлекающее застолье, бородатые анекдоты, танцы до упаду…
Неимущие активисты Общества выставили домашнее вино, мы – водку.
Я танцевал с Эльжбетой, изображая роковое танго.
Она смеялась.
Не умолкала, пока бродили по городу Коперника.
В номере пожалел, что не осталось спиртного.
Вспоминал Окуджаву.
Как гладят, глядя в потолок,
Стыдясь себя…
Почему-то заговорил о Ровно.
Она оторопела:
– Ты украинец? О господи!
Рыдания, торопливые сборы…
Я ловил машину, а она, словно боясь не успеть, рассказывала.
В 1944-м их деревню под Жешувом вырезали бендеровцы.
Чудом спасшуюся, ее увезли в детский дом под Торунем…
Глеба проводили так, как будто ничего не случилось. Шумно, пафосно, слезливо.
Так и не поговорили…
Сижу без связи.
Но, как говорили беспартийные большевики, безвыходных положений не бывает.