Мы поехали на Гжибовскую – к ветеринару, бывшему с Яном в неблизком родстве, и тот, приложив стетоскоп к груди ко всему равнодушного пса, изучив его слюну, закачал головой и заговорил о неведомой собачьей хвори, завезенной на берега Вислы из африканской тмутаракани.
На покрывале Барона внесли в лифт, подняли до третьего этажа и уложили на лоджии.
Он тяжело дышал и много пил.
Лариса, плача, меняла миску с водой, уговаривала поесть, но пес закрывал глаза.
В корпункте повисла тишина ожидания. Даже Егор замолчал…
И в те же дни – визит Генсека. Все на ушах стоят, телефон трезвонит, стенографистки ждут.
С Брежневым, как обычно, прибыли допущенные к телу спецкоры.
Ко мне прилетел Новиков. Спросил, излучая оптимизм:
– Как жизнь?
Я процитировал варшавского фельетониста: самый нудный человек – тот, кто подробно отвечает на этот вопрос.
– А ты покороче.
Пробурчав “нормально” и вскользь упомянув о заболевшем псе, я протянул начальнику наш первый репортаж.
Новиков прочитал и предложил:
– Погуляй, а часа через полтора приезжай.
Когда я вернулся в гостиницу, он вернул переписанный, от первой до последней строки, текст:
– Можешь передавать.
Так повторялось все четыре дня визита.
Очень опасался Новиков, как бы я не напутал с формулировками.
Барону становилось все хуже и…
Я не мог выговорить: сдох.
Даже заглянул в словарь, но Даль был неколебим, хотя и продолжил ряд: дохнуть – значит издыхать, умирать, околевать, испускать дух.
Допустимость слова “умирать” успокоила.
До болезни по выходным я возил Барона на Большую прогулку.
Пес с первых шагов ощущал приближение праздника, мгновенно понимал, что предстоит не скучный променад по дурно пахнущим тротуарам, скулил и бил хвостом о стену лифта. С лету запрыгивал на заднее сиденье и лаял, торопя хозяина.
Мы ехали по Брестскому шоссе – поближе к Москве.
Съезжали на обочину.
Не снимая ошейника, я выводил Барона на тропинку, и тот в нетерпении обшаривал носом-миноискателем дозволяемое поводком пространство.
Там же мы решили его похоронить.
Никого в помощь не звали. Завернули в простыню. Лариса зашила ее по центру: нитяные перекрестья напоминали шрам. Получилось вроде савана.
Выехали на рассвете. Шоссе было безлюдным. Редкие машины, вырвавшись из тисков города, охотно отдавались скорости.
Сумрачный лес молчал.
Я шел за женой, привычно оставляя за ней право выбора.
Наконец обнаружилась полянка.
Я вернулся к машине и достал из багажника лопату.
Копали, сменяя друг друга.
Окаменевшую плоть несли с передышками.
Я ждал, когда Лариса бросит первую горсть, не решаясь поторопить, хотя украдкой поглядывал на часы: в десять надо было заехать за
Новиковым в гостиницу.
Жена что-то шептала, глотая слезы.
…Я уже разравнивал площадку, прибивая лопатой землю, как вдруг сзади послышались шаги.
– Что пан копает?
Двое в пузырящихся плащ-палатках и фуражках с зелеными, как у пограничников, околышами хмуро смотрели в нашу сторону.
Скорее всего – лесники. А может…
Я рассказал все как есть.
Отошли в сторону.
– Хорошо, – сказал тот, что повыше ростом. – Пусть лежит. Только все заровняйте. И чтоб никаких знаков, понятно?
Дома я успокаивал жену:
– Ларёк, приедем в Москву, обязательно заведем щенка – похожего на
Барона.
Она качала головой:
– Такого, как Барон, не будет.
Есть идея – повторить маршрут Войска Польского в минувшую войну.
Он проходит через десять воеводств – от Хелма до Щецина.
Одному не потянуть.
Предложил коллегам из “Жиче”. Богдан загорелся. Разложил на столе карту. Полководец перед наступлением. Планируем маршрут и график.
Наконец под солнечными лучами и легким ветерком у корпункта останавливается “Полонез” – самый комфортный польский автомобиль.
А там – ребята из “Жиче”: Марек – шеф отдела информации, Лешек и
Яцек – репортеры.
Катим на восток, к границе, в Хелм.
Всю дорогу молчим.
– Хорошо бы ноги размять, – предлагает Марек на въезде в город.
Идем вдоль улочки.
Коллеги стайкой направляются в монопольку. Так называют магазины, торгующие водкой.
Я – за ними.
Выстраиваемся в очередь.
– “Пшеничную” проше, – говорит Марек.
– Тоже “Пшеничную”, – просит Лешек.
– И мне. – Это Яцек.
Смотрят на меня.
Говорю:
– “Выборову”, пожалуйста.
Выходим.
Марек не выдерживает, спрашивает:
– Почему “Выборову”?
– Наша редакция, – объясняю, – возле Елисеевского гастронома. Там продают “Выборову”. Не хочу менять привычек.
Радом – город зеленый, двухэтажный, лишенный периферийных комплексов, город яблок, клубники, город, где делают телефонные аппараты и швейные машины.
У нас, вернее, у ребят украдкой спрашивают: вы у пана майора уже были?
Ставлю вопрос ребром:
– Что за майор?
Марек темнит:
– Не для печати.
– Есть тут, – объясняет Яцек, – легендарная личность.
– Почему же мы к нему не едем?
– Он не совсем по нашей теме.
– Действительно майор?
– То-то и оно, – излучая унылость, усмехается Яцек. – Еще и адъютантом служил.
– У кого?
– У Пилсудского.
Немая сцена.
Чешу затылок. Прикидываю. Решаюсь:
– Поехали!
Двор, склад, мастерские, дом с мезонином. Как в кино.
Лестница скрипит.
Квартира большая. Люстры, плюшевые кресла, овальный стол, салфеточки-макраме.
На стенах – картины. В золоченых рамах.
В прихожей – портрет. Маслом. Юный улан – прямой взгляд, тонкие усики, лихо заломленная конфедератка.
Много книг. Диван, подсвечники, вазочки, настенные часы.
Все слегка припылено.
Ощущение, будто попал в антикварный магазин накануне банкротства.
Хозяин нас ждал. Ему 85 лет. Это его портрет в прихожей. Не похож.
Голос резкий, командирский.
Пригласил за стол. Поставил крохотные рюмки и наливку собственного приготовления.
Выпил рюмку – “на здрове” – и, не дожидаясь вопроса, стал рассказывать.
Такое впечатление, как будто заслуженный ветеран встречается с молодежью.
Вспоминал, как воевал с Тухачевским.
Покосился в мою сторону, почему-то извинился и сказал:
– Это была кровавая война. Я это на себе испытал.
В сентябре 1939 года он собрал ополчение и ушел в лес.
И – опять обращаясь ко мне:
– Пан редактор молодой еще. Пан не знает, что для поляков война началась не только первого сентября, но и семнадцатого.
Это я-то не знаю!
Пацаном бегал в Ровно по улице 17 Сентября.
Для них – трагедия, четвертый раздел.
Для нас – праздник, присоединение Западной Украины к матери-родине.
Геополитика чертова…
О том, как служил адъютантом, старик не говорил. Видно, я его все-таки стеснял.
Вдруг спросил меня:
– Пан редактор, у вас тех, кто с нами воевал в двадцатом году, уважают? Признают?
– Конечно.
– А у нас – нет. Как будто не было той войны.
Прощаемся. И вдруг он говорит по-русски. Читает Пушкина. Кажется, из
“Полтавы”. “Спит Кочубей…” Почему?
Крепко сжимает мои плечи.
Бодрый старик…
Возвращаемся в гостиницу.
– У нас это не пройдет, – бурчит Марек. – А у тебя – тем более.
Яцеку и Лешеку рейд в тягость.
Их угнетает заданность позитива. Едем по местам боевой славы. Мотив: ах, как все изменилось! К лучшему, естественно…
Судя по нашим ночным посиделкам, они так не считают.
Закипают. Как чайники. Крышки подпрыгивают.
Марек постарше, пытается сдержать молодых. Куда там!
Убеждены: никакой “второй Польши” Герек не построит, залезла страна по уши в долги, социализм повернулся к полякам задом.
А может, они сами к нему повернулись?
Я пытаюсь возразить, Яцек – с обидой:
– Анатоль! Ну что ты можешь знать о жизни простых поляков! Мы останавливаемся в лучших гостиницах, едим в ресторанах, ходим по начальству.