– Вы что, – спрашивает Герек, – этих кормили, а этих нет?
– Совершенно одинаковый рацион.
– Может, с воздухом что?
– Один и тот же воздух.
– Температура?
– Везде двадцать градусов.
– Почему же эти бегают, а эти…
– Тем, которые уже не бегают, каждый день по два раза кота показывали.
Легнице.
Столица польской меди. И – группы наших войск.
Странно: идешь по польскому городу, видишь польские костелы, дома, польские вывески, и вдруг – по-русски: “Военная книга”.
Как в Чите.
Ура! Или – черт побери? В Варшаву пожаловал Алексеев.
Я опасался, не сорвусь ли в роли адъютанта. Она мне – как серпом…
Обошлось: Главный особо не загружал.
Я сопровождал его по кабинетам и даже переводчиком бывал.
Всюду Алексеев непременно задавал один вопрос. Видно, в Москве посоветовали.
– Насколько опасны ваши диссиденты?
– Что вы, пан-товарищ! – весело отвечали ему. – Какая опасность!
Сколько их? Ну, сто, двести. О чем вы говорите? Мы их потому и не трогаем. Иногда задерживаем и… выпускаем. Чтоб на Западе не шумели.
Лето началось со скандальчика. А он – с чего? Правильно: в корпункте затрезвонил телефон.
Иногда мне кажется, что флюиды, излучаемые человеком на другом конце провода, предопределяют тональность звонка: то воркует, то заливается в нетерпении, то бьет в набат.
На этот раз из трубки рвалось раздражение.
– Дупак говорит, – услышал я и приглушенно хохотнул.
– Чему вы смеетесь?
– Извините, это не к вам.
Не объяснять же, что с такой фамилией в Польшу лучше не заворачивать. “Дупа” означает место пониже спины. Употребляется с великим удовольствием и звучит в самых замысловатых комбинациях.
Гражданин с рискованной фамилией брал быка за рога:
– Юрий Петрович спрашивает, где наши журналисты.
– Какой Юрий Петрович?
– Вы корреспондент или нет? Не знаете, что в Варшаву “Таганка” приехала?
– Конечно, конечно. – Я сообразил, что речь о Любимове.
– Я директор театра, а Юрий Петрович интересуется, почему наши журналисты не приходят на спектакли, не берут интервью.
– Извините, но почему вы об этом меня спрашиваете?
– Вы же парторг журналистов!
– Не понял. Вы хотите, чтобы я по партийной линии обязал коллег являться на спектакли?
Гастроли “Таганки” ажиотажа не вызвали.
После своих режиссеров-затейников авангард Любимова показался полякам наивным.
Без привычного аншлага Маэстро занервничал.
Высоцкий хворал в Париже. Любимов уговорил его приехать.
“Гамлета” сыграли при полном аншлаге.
Зрители были в восторге.
Оксанка кричала “браво”.
Высоцкий бессчетно выходил с поклонами.
Я впервые видел его так близко.
Подумал: “Какое измученное лицо!”
БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?
Высоцкому оставалось чуть больше месяца.
Хотя – с какой стороны смотреть…
Тягостные сцены в мясном магазине, который называют
“дипломатическим”. Там отовариваются работающие в Варшаве иностранцы.
В обычных магазинах с мясом, колбасой – перебои. Выбросят – тут же очереди.
В “дипломатическом” – глаза разбегаются: шинка, вырезка, карбонад, ветчина, корейка, охотничьи колбаски.
Впускают строго по пропускам.
Бывает, кто-нибудь из “аборигенов” пытается проникнуть. Давка у двери, крики.
Выходишь с набитой сумкой – на тебя смотрят так, как будто ты не купил, а украл.
Вчера у входа меня остановила старушка.
– Пан сюда? – спрашивает.
Так и не стал я похожим на иностранца.
– Проше пана, у меня внук заболел. Не купите полкило телятины?
– Может, еще что-нибудь?
Испугалась:
– Нет-нет, только телятины. Полкило…
С 1 июля повысили цены на мясные продукты.
В воздухе пахнет грозой.
Газеты молчат. Ходят слухи, что пошла волна забастовок.
В конце июля я, как и все варшавские “совки”, навострился в отпуск.
– Уезжаешь? В такое время! – удивляется прилипчивый Бернар. – Ведь забастовки!
Молчу с видом перегруженного информацией знатока.
– Ты, Толья, – француз не унимается, – как Герек!
– Это почему?
– Тот тоже в Москву уехал. На Олимпиаду. Болельщик…
Очищенная перед Играми от всего, что плохо лежит, и от всех, кто плохо выглядит, Москва напоминает коммунальную квартиру, ставшую после ремонта отдельной: простор, чистота, достаток.
Не хочется верить, что схлынут завещанные бароном Кубертеном страсти, улетит ласковый Мишка и все вернется на круги своя: очереди, темнота, грязь, злость…
Семейство разделилось по интересам.
Лариса (подвижница!) занялась ремонтом квартиры.
Мне в месткоме дали три путевки на Рижское взморье.
Дом отдыха в Юрмале ненавязчивым сервисом напоминает туристскую базу. Одна отрада для ребят – море.
Утром Оксана, глядя, как я бреюсь, неожиданно попросила:
– Пап, оставь усы. Интересно, какие они у тебя.
К концу отпуска над губой выросла хохлацкая, загибающаяся книзу, полоска.
Дочь в восторге:
– И ходи в них!
– Последнее слово за мамой.
Вечера я просиживал в холле, уткнувшись в телевизионные новости.
Утром – по дороге на пляж – покупал органы печати.
Ни экран, ни газетные полосы сведений о временно покинутой стране пребывания не сообщали.
Была братская Польша – и пропала.
Греясь на милосердном солнышке, я НЕ ЗНАЛ…
…что Анна Валентинович уже уподобилась Аннушке из “Мастера и
Маргариты”. Правда, та пролила масло на рельсы, а пани Анна добавила его в огонь, украв… воск.
Серьезные революции начинаются с пустяков.
Администрация Гданьской верфи давно конфликтовала с Анной
Валентинович, крановщицей, бывшей ударницей, а теперь – активисткой подпольного профсоюза.
Нынешним летом – очередной скандал.
Валентинович увольняют, обвинив в том, что она пыталась украсть воск, чтобы приготовить из него поминальные свечи. Поминали демонстрантов, погибших на гданьских улицах десять лет назад.
Цех, где трудилась Валентинович, прекращает работу.
Требование одно: восстановите!
Дирекция – ни в какую.
Звонят из горкома партии: делайте что хотите, но чтоб забастовки не было.
За бывшей стахановкой посылают машину пана директора. Привозят на верфь. Подписывают приказ. Восстанавливают.
Но… поздно.
Забастовали другие цеха…
Окунаясь в море по колено, я НЕ ЗНАЛ…
…что Лех Валенса уже перелез через забор и попал в историю.
Слесаря с буденновскими усами работяги уважают – за настырность. Его увольняют, сажают, а он все про независимые профсоюзы…
Через забор перелез вовремя: на верфи уже выбирали забастовочный комитет.
А кого в главные? Леха, кого же еще!
Требований – уже больше. Не только насчет Анны, но и про зарплату, цены, выходную субботу.
Прогуливаясь с детьми по улицам Юрмалы, я НЕ ЗНАЛ…
…что в Гданьск уже подтянулись идеологи протеста – Куронь,
Мазовецкий, Михник, Мондзолевский, Геремек, Онышкевич…
В ранней молодости они были левыми радикалами. После “пражской весны” стали диссидентами.
Понимали: в революции без рабочего класса – ни-ни. Так появились комитеты защиты рабочих.
На митингах особо недоверчивые спрашивали Валенсу, указывая на Куроня:
– Почему он все время с тобой?
– Панове, – кричал Лех, – кто помогал моей Дануте и моим детям, когда я сидел в тюрьме? Он!