“хозяева” на помощь.
Более существенная проблема дала о себе знать быстро.
До посольства уже долетели веяния из отечества: там объявили беспощадную войну зеленому змию.
На ломившихся от закусок столах с нелепым чучелом фазана посередине сиротливо стояли несколько бутылок вина. И – все!
Обычно на таких приемах не столько ели, сколько пили. Причем – водку. В неограниченных количествах.
Под занавес – песни, объятия, поцелуи, пьяные слезы, страдания в туалетах, возлежания на диванах…
И вдруг – ни грамма!
Прием начинался в шесть.
– До девяти продержимся, – прикидывал посол, – и будет нормально.
К семи залы стали катастрофически пустеть.
К половине восьмого все было кончено.
Редкие фигуры “совков” подпирали нетронутые столы.
Мы с Костей цедили каберне.
Подошел Птичкин.
Болтали о пустяках, футболе, вспоминали анекдоты и неизбежно подобрались к событиям.
Советник неожиданно спросил:
– Если дойдет до обострения и здесь появятся чехословацкие войска, как поляки к этому отнесутся?
Я оторопел:
– Почему чехословацкие?
– В шестьдесят восьмом поляки чехам помогали отстоять социализм.
– Наши тоже помогали.
– Давайте про чехов. Вы считаете, поляки будут сопротивляться?
– Безусловно, – отрезал Костя.
– Да? Ну-ну. – Птичкин приподнял бокал с боржоми и раскланялся.
Обычно из Москвы специально на прием приезжал большой начальник. На этот раз им был Тяжельников, бывший комсомольский вожак, ныне заведовавший партийной пропагандой.
Он попугайчиком впорхнул в зал и дружески подмигнул:
– Ну что?
Народ ожидающе подался вперед:
– Споем!
И тренированно затянул:
Не расстанусь с комсомолом,
Буду вечно молодым!
Никто не подпевал.
“Мало того, что не наливают”, – думал я…
Проснулся рано.
Голова не болела.
Москва объявилась с точностью английской королевы.
– Будем работать или…
– Или.
– Да-а? – разочарованно протянула Вера.
Я представил, как складываются сердечком ее губки.
– Ты же у нас передовик. Раньше мы сначала Нью-Йорк вызывали,
Лондон, Париж. А теперь приказано начинать с Варшавы. С Ермоловичем соединить?
– Не надо. Спросит – скажи, все нормально. Сегодня среда? Вызывай завтра. Что-нибудь придумаю, лады?
Город нахмурился. Посыпал первый снежок.
Я вышел на улицу – без идеи.
Снег падал с покорной обреченностью. Касаясь земли, он переставал быть собой и превращался в серую, податливую кашицу.
Из пивной вывалилась компания.
Я сразу заметил Яна и удивился, вспомнив, как тот клеймил позором забегаловку.
Рукопожатие было преувеличенно крепким.
После секундного замешательства Ян спросил:
– Пара минут есть? Тогда подожди.
Отошел, что-то сказал приятелям. Те с любопытством посмотрели на меня и двинулись к трамвайной остановке.
– Пройдемся.
Мы вышли к скверу у Дворца культуры.
Ян изменился, возмужал, ожил.
Продуваемая с четырех сторон площадь обнимала Дворец.
– Я понимаю, почему ты не звонишь. Я и сам…
– Из академии ушел? – спросил я.
– Ушли, – засмеялся Ян.
– Чем занимаешься – в своем профсоюзе?
– Какой он мой! – Ян с досадой поморщился. – Всех поляков! Ты еще этого не понял? А занимаюсь связями с общественностью. Из ваших звоню только пану Федору. Остальным – бесполезно.
Ян закурил. Спросил – с укором:
– Все про “ястребов” пишете?
– Дело не в “ястребах”. Вы хотите взять ответственность за страну, а куда ее подталкиваете?
– К нормальной жизни.
– Грозите всеобщей забастовкой, но это же гражданская война!
– Войны не будет.
– Не уверен.
– Поляки договорятся. Лишь бы вы не помешали.
Ян посмотрел на часы:
– Извини, мне пора.
– Гражине привет.
Он зашагал в сторону Шпитальной.
…В 1998-м я окажусь в Варшаве. Позвоню.
Трубку поднимет Рышард:
– Отца нет.
– А где он?
– Умер.
– Когда?
– В прошлом году.
– Он болел?
– Рак легких.
– Мама дома?
– В Опаленице, у бабушки…
Контактировать с вождями “Солидарности” нам по-прежнему запрещено.
За исключением Калюжного. Вожди “Солидарности” к Федору привыкли.
Говорят: “Рудый с ТАССа”.
Главные свои посиделки они проводят в Гданьске. Там их альма-матер.
Соберутся и пугают власть.
Решают, объявлять всеобщую забастовку или не объявлять.
Естественно, за закрытыми дверями.
Журналисты – в ожидании – толпятся в холле.
Федя коротает время, беседуя с Джорджем.
Вдруг появляется Валенса. Подходит, спрашивает: ну как, панове, объявлять или повременить?
Джордж мнется. Федор говорит: “Я бы не стал”.
Валенса разворачивается, возвращается на заседание и объявляет:
– Коллеги! Я только что двух журналистов спрашивал насчет забастовки
– американца и Рудого с ТАССа. Оба не советуют.
Заканчивается ноябрь.
В командировки в одиночку не ездим. Обычно – вчетвером. Олег,
Петрович, Глеб и я.
Десантник шутит:
– Банда четырех.
В Катовицах – встреча с тамошним первым секретарем.
Много опереточной конспирации: долго куда-то едем, идем по коридорам, попадаем в комнату, не похожую на кабинет.
Член Политбюро, а выглядит…
Мрачен. Подавлен. Кажется, после вчерашнего.
– Куда вы, – спрашивает, – смотрите?
– А что делать? – интересуется Олег.
– Кран перекройте!
Я не понял.
Петрович объяснил, когда возвращались:
– Он имеет в виду нефтепровод “Дружба”.
Час от часу не легче.
Оккупационная забастовка слушателей Высшей школы пожарных. Хотят выйти из подчинения МВД. А пока – забаррикадировались.
Спецназ атакует здание с воздуха. Над крышей – вертолет.
Внизу – толпа. Кто-то кричит: “Убийцы!”
“Солидарность” намечает 17 декабря провести всеобщую забастовку.
А заодно – референдум о смене власти.
Не пойму, как это совместить – забастовку и референдум.
4 декабря. Сенсация!
Радио передает запись… секретного заседания лидеров “Солидарности” в
Радоме.
Многие удивляются не тому, что там было сказано, а тому, как
“безпека” записала разговор. Значит, среди вождей кто-то стучит?
Валенса взволнован, речь сбивчива:
– Конфронтации не избежать… Я думал, мы еще продержимся, и тогда нашими станут и сейм, и рады. Но эта тактика уже неприемлема… Когда меняется строй, без ударов не обойтись.
В Варшаву слетелись очень специальные корреспонденты.
Такие же журналисты, как Папа Римский – атеист.
В Интерпрессе, где яблоку негде упасть, сменилась аура.
Десантник перестал шутить.
Западные журналисты кучкуются в одной стороне, мы – в другой.
По вечерам бурлят пресс-конференции.
Ведет их похожий на телепузика представитель правительства Урбан, в недавнем прошлом – знаменитый фельетонист: короткое туловище, шар головы, растопыренные уши.
Вытянув ноги-ходули, спецкор из Лос-Анджелеса спрашивает тоном следователя:
– На вашей восточной границе замечено передвижение войск. Не получится ли так, что завтра в Польше появятся советские солдаты?
Пока переводчик переводит, подает реплику Глеб.
И будто бомба разорвалась:
– Они уже здесь.
Все поворачиваются в его сторону.