Говоривший, судя по всему, очень старался не орать – и голос его, гулкий и звучный, гремел лишь вполсилы. Яков решил было, что речь идет о беременной обер-гофмейстрине, но потом внезапно догадался. Не только гофмейстрина не желала сегодня ехать с горки вниз…
– Я подменял вас, как умел, – послышался тихий, с отчетливой иронией, голос церемониймейстера. – Вы знали, каков я. И вы могли бы просить об услуге кого-нибудь другого.
– Кого же? – с веселым гневом вопросил собеседник.
– Хотя бы Казика, превосходный мой господин ландрат…
«Я же не должен стоять так с чулками – до морковкиных заговинок», – подумал Яков и поскребся в дверь.
– Заходи, коко, – милостиво разрешили ему.
Яков толкнул дверь и вошел.
– Чулки, ваше сиятельство, – предъявил он свою добычу и поднял глаза от собственных протянутых рук – на высокого гостя. Вблизи превосходный ландрат оказался еще лучше – бледный от ярости, глаза его были серыми, ясными и злыми, как у большого зверя. Он отшатнулся от козетки так стремительно, что звякнула перевязь, и выпрямился, словно позируя для портрета – статный и гордый, с отброшенными будто шквальным порывом волосами, с развернутыми по-военному плечами и волевым подбородком, пересеченным – очень уместно! – настоящим! – шрамом с настоящей же дуэли. Яков сразу же вспомнил веселенький дядюшкин рассказ…
– Прощай же, Mulier amicta sole, – простился с братишкой ландрат, делая вид, что совсем никакого лекаря с чулками в комнате нет и в помине, и стремительно вышел.
– Тоже мне, звэр, – прошипел ему в спину церемониймейстер с польским выговором.
– Чулки, ваше сиятельство, – смиренно повторил Яков.
– И чего ты ждешь? – пациент недоуменно поднял подведенные золотом брови. – Ты совсем дурачок, коко? – он призывно качнул сахарно-белой ножкой. – Надевай же их. – И прибавил на всякий случай: – На меня, конечно же.
«Вот ведь кошкина отрыжка», – припомнил Яков меткое определение своего дорожного товарища: для церемониймейстера оно годилось в самый раз.
– Напомни-ка мне, как медик медику, что такое Mulier amicta sole, – попросил Яков братца Петера. В карете возвращались они вдвоем, доктор Бидлоу соединил свое одиночество с одиночеством доктора Лестока – и оба почтенных доктора продолжили возлияния, то ли в трактире, то ли в гостеприимном доме цесаревны.
– Жена, одетая в солнце, – отвечал тут же Петер. – Это не медицинское, это из Иоанна Богослова.
– А, тогда понятно, почему я не знаю…
– Что говорил тебе обер-гофмаршал? – любопытствовал Петер. – Он к тебе приставал? Пытался подкатить?
– Нет, – отмахнулся Яков. Чулки не считаются. – А он – может?
– Говорят, что может. Ты красивый, а он не разбирает – к кому… Та прекрасная дама, что боялась ехать с горки – тоже, говорят, от него брюхата.
«И не только», – вспомнил Яков и спросил, тихо, чтобы не подслушал кучер:
– Как думаешь ты, Петичка, как уживаются у одной особы сразу столько галантов – и Корф, и Бюрены, и оба брата Левенвольда? Неужели не грызутся?
– Корф – баловство одно, так, на разочек, – пояснил Петер. – Супруги Бюрены – наемные конфиденты, креатуры, они скорее такая нанятая семья, чтобы скрашивать вдовье одиночество. У Бюренов трое детей, они с Анной и жили все вместе на Митаве – в одних покоях, как мухи в кулачке, и с тех пор не могут расстаться. Бюрен управлял имением Вюрцау, а теперь он – обер-камергер, заведует всем хозяйством в Лефортовском дворце, и ремонтом, и, главное, всеми закупками. Это ее семья, Яков. А ландрат – сосед по имению, приятель, советчик и старый друг. Прежде они были на равных, хоть сейчас ландрат и примчался искать милостей, но больше не для себя самого, для своей маленькой бедной родины. Сам он стоит столь высоко, что лично для себя ничего и не просит. Ландрат несметно богат и всевластный хозяин на собственных землях, притом – избранный хозяин. Это, Яшечка, друг – и ставит он себя с государыней как друг, а вовсе не ниже. Они с Бюренами обитают на разных этажах.
– А церемониймейстер?
– Младший, Рейнгольд? Этот Рейнгольд – вселенский женский заговор, великий дамский секрет, – завистливо вздохнул Петер. – Женщины отчего-то условились считать его неотразимым и гоняются за ним, словно он переходящий приз. Кронпринцесса Шарлотта, матушка Екатерина, цесаревна Елисавет – государыне нашей лестно было, наверное, побывать в подобной компании, а заодно проверить, что там такого особенного. Так он остался тобою доволен?
– Быть может, – пожал плечами Яков. – Я не хотел бы служить столь надменному говнюку. Кривляка, трусишка, шпынял меня, словно слугу. А сам – испугался, как девчонка, собственной крови… Я привык к более достойному обращению, возможно, мой де Лион меня разбаловал.