— Идите скорей, доктор, с Вильямсом что-то неблагополучно.
— А что такое? Отравился?
— Нет, собрался уходить. Буянит. Вон, смотрите, он уже вышел на палубу.
Доктор Кук и Амундсен пошли к дверям кают-компании. Там столпились матросы. Они держали за руки Вильямса, за плечами у него висела сумка, а в руках он сжимал крепкую палку.
— В чём дело? Почему вы его держите? — спросил доктор.
— Он хочет уходить.
— Как уходить? Ты куда собрался, Вильямс?
— В Бельгию. Я не буду здесь зимовать.
— Как? Пешком через льды и океаны?
— Да, пешком. А где надо, я поплыву. Я очень хорошо плаваю.
— Да, пожалуй, переплыть можно, — спокойно сказал доктор. — Но пока я тебе, друг, не советую уходить. Подожди немного: вот взойдёт солнце, и я сам составлю тебе компанию. Пойдём вместе.
Доктор взял матроса за руку и, ласково разговаривая с ним, увёл его к себе в каюту.
Амундсен и матросы остались на палубе.
— Не корабль у нас, а коробка! — сказал матрос Эмиль. — А тут ещё сумасшедший. Беда!
Амундсен в душе согласился с ним, но вслух ответил:
— Ничего, брат, держись! Главное — не теряй бодрости. Бодрость потерять — всё потерять.
— Где её набраться, бодрости? — сердито буркнул Эмиль.
Амундсен не сказал ничего. Да и что можно сказать людям, которые при первой беде становятся малодушными? Он вздохнул и спустился вниз.
Проходя мимо каюты доктора, он увидел в полуоткрытую дверь, что доктор и матрос Вильямс сидели друг перед другом, и услышал:
— Ну, вот мы и пойдём скоро...
Это сказал доктор. Матрос весело засмеялся. Должно быть, он поверил ему. Амундсен прошёл в свою каюту, в темноте разделся и лёг. Он устал от волнений этого дня. Что же будет дальше?
Амундсен — начальник
Потянулись страшные недели. Зима с каждым днём становилась суровее. Дни всё укорачивались. 15 мая в последний раз на горизонте появилось солнце и скрылось на семьдесят дней.
Семьдесят суток непрерывной ночи!
Ударили такие морозы, что на палубу нельзя было высунуть носа. И хотя чугунная печь в кают-компании была всё время раскалена докрасна, но грела она плохо. Вокруг неё сидели и лежали люди. Амундсен и Кук устроили в углу кают-компании мастерскую и с помощью нескольких матросов делали сани, шили из тюленьих шкур одежду.
Однажды матросы сказали доктору, что их товарищ Эмиль уже два дня не встаёт с койки.
Доктор бросил ножницы и вышел из кают-компании. Минут через пять он вернулся и позвал Амундсена.
— Идите посмотрите, — сказал он вполголоса, когда они вышли в тёмный коридор. — Случилось то, что должно было случиться. У Эмиля цинга.
Они молча пошли в кубрик. Плошка с тюленьим жиром слабо освещала тесное помещение. На койке лежал Эмиль. Доктор Кук и Амундсен нагнулись над ним.
— Открой рот! — приказал доктор.
Эмиль слабо разжал челюсти. Тяжёлый запах ударил Амундсену в лицо. Дёсны у Эмиля распухли и почернели. Язык еле ворочался.
— Цинга самая настоящая, — сказал Амундсен. — Нужно свежее мясо. Будем кормить его... чтобы не знали ни капитан, ни начальник.
— Да, придётся. Готовить будем сами.
И тайно от капитана они кормили больного Эмиля тюленьим мясом.
Но прошла неделя, и цингой заболело несколько матросов. Доктор Кук вызвал всю команду на медицинский осмотр. У многих уже была первая и вторая стадия цинги: распухшие дёсны, язвочки на ногах, лоснящиеся лица серовато-бледного цвета. Кое-кто жаловался на болезнь сердца, на боли в желудке, на бессонницу. Сказывалось однообразное питание консервами.
Кук и Амундсен решили поговорить с де Герлахом.
— Положение экипажа очень серьёзное, — предупредили они, — необходимо свежее мясо, иначе все слягут и не встанут.
Де Герлах рассердился:
— Вы опять о том же?! Я запретил готовить падаль. И никаких разговоров!
Кук и Амундсен не смели спорить: слово начальника экспедиции — закон. Приходилось молчать и ждать дальнейших событий.
Не прошло и трёх суток, как Данко позвал доктора к себе в каюту.
— Посмотрите, доктор, что со мной. У меня опухли ноги.
Кук осмотрел его. Признаки цинги были явными.
— Единственное средство спасения — тюленье мясо. Будете есть тюленя? — спросил Кук.
Данко сделал брезгливую гримасу. Кук пытался его уговорить:
— Смотрите, друг! Ваша брезгливость доведёт вас до беды. Вы вконец расстроите здоровье.
Но Данко был непреклонен:
— Нет, нет, доктор! Не говорите мне об этом!
Кук и Амундсен видели, что Данко слабеет с каждым днём. Он лежал хмурый и печальный. Сильнее всех он тосковал по родной Бельгии. Болезнь развивалась стремительно, и уже в начале июня — первого зимнего месяца — Куку стала ясно: Данко обречён на смерть.
Грустно было доктору и Амундсену стоять у постели больного и не иметь возможности ему помочь.
В середине июня Данко умер.
Навсегда осталась в памяти Амундсена картина похорон Данко. В кают-компании над покойником прочитали молитвы. Кук сказал короткую речь. Тело Данко положили в мешок, привязали к ногам чугунный груз и молча понесли с корабля на лед, чтобы там опустить в прорубь. Все, кто ещё мог ходить, пошли проводить покойника в последний путь. Ночь была чёрная, бушевала метель, и факелы пришлось защищать от ветра кусками парусины.
Плотным кольцом все столпились у проруби. Покойника подняли над прорубью стоймя и постепенно стали опускать в воду. Будто живой, уходил Данко всё ниже и ниже. Вот только контур головы виден над прорубью. Вот и голова исчезла: Данко ушёл в пучину.
Придавленные тоской и тревогой, люди молча вернулись на корабль. Похороны произвели на всех угнетающее впечатление, и многие думали: «Не за мной ли очередь?»
После похорон ещё один матрос сошёл с ума. Его помешательство было буйным, он не подпускал к себе никого, отказывался от пищи и через несколько недель умер. Этот случай ещё сильнее, чем смерть Данко, потряс всю команду. Теперь цингой болели почти все. Начальник экспедиции де Герлах и капитан Лекуант тоже похварывали и, наконец, свалились оба. Они лежали в полутёмной каюте начальника, неподвижные, как брёвна. Де Герлах быстро ослабел, и однажды, когда к нему пришёл доктор Кук, он сказал хриплым голосом:
— Позовите свидетелей, доктор. Я хочу сделать завещание.
— Завещание? — удивился Кук. — Вы малодушествуете! Не теряйте надежды.
— Перестаньте, доктор, — сердито проворчал де Герлах. — Вы видите, что я и капитан больны смертельно.
Чтобы не раздражать больного, доктор позвал Амундсена, механика Виктинга, второго штурмана Бруля, которых ещё не осилила цинга. Когда свидетели вошли в каюту, доктор плотно закрыл двери: он не хотел, чтобы кто-нибудь из команды мог узнать о том, что здесь происходит. Если сам начальник готовится к смерти, тогда весь экипаж подумает, что положение безнадежно.
Де Герлах слабым голосом начал диктовать:
«Находясь в здравом уме и твёрдой памяти...»
Доктор Кук, наклонившись над столом, записывал его слова. Измождённое бородатое лицо начальника экспедиции тянулось к столу. В глазах де Герлаха было отчаяние. На соседней койке ворочался капитан. Он тоже вытянул шею и смотрел, как пишет доктор. А три свидетеля, закутанные в куртки из мохнатых шкур, молча стояли вокруг стола. Слабый свет лампы освещал их мрачные лица.
— Я тоже хочу сделать завещание, — сказал капитан, когда де Герлах кончил диктовать.
Доктор переглянулся с Амундсеном.
— Вам-то совсем рано! — сказал доктор.