Рубаи

(Перевод О. Румера. Ср. № 252)

Хайям вышел в этом споре победителем: устыдил творца и лицо его обрело прежний вид.

Легенда возникла не на пустом месте. Во многих хайямовских четверостишиях звучит откровенное издевательство над самыми основными положениями мусульманского вероучения.

Шариат — свод мусульманских законов — предписывал строго соблюдать пост в течение «священного месяца» рамазана: с момента восхода солнца до заката не брать в рот ни крошки пищи и ни глотка воды. Поэт заявляет, что, полный желания неукоснительно соблюсти этот обряд благочестия, он постарается так напиться в конце шабана — предшествующего месяца, чтобы беспробудно проспать весь рамазан. Или: поэт горит желанием вести предписываемую шариатом «священную войну» с врагами ислама и пролить их кровь: ведь вино — враг веры и в Хайяме никогда не найдет утоления жажда истребления этого врага, он всласть упьется его кровью!

Насмехается поэт и над явной логической несообразностью мусульманского учения о рае. Если праведникам — за отказ от земных чувственных удовольствий — будут наградой все услады эдема с его зелеными кущами, дивным источником, девами-гуриями, песнопениями и сладким питием, то так ли уж мы погрешим против творца, если на земле, готовя себя к небесному бытию, не вкусим того же?

Нам с гуриями рай сулят на свете том
И чаши, полные пурпуровым вином.
Красавиц и вина бежать на свете этом
Разумно ль, если к ним мы всё равно придем?

(Перевод О. Румера. Ср. № 163)

Поэт готов отдать все обещаемые ему блаженства рая (да и будет ли он?) за простую «наличность» земной благодати: нет ли кого, спрашивает поэт, желающего совершить такую сделку? — я-то в проигрыше не буду!

Бесконечно варьирующаяся в хайямовских четверостишиях тема удовольствий имела один общий философский исток — неверие в загробную жизнь. Призыв «лови мгновение!», то есть «осознай цену времени!», звучит в целой серии стихотворных афоризмов:

Жизнь — мираж. Тем не менее — радостным будь,
В страсти и в опьянении — радостным будь.
Ты мгновение жил, и тебя уже нету,
Но хотя бы мгновение — радостным будь!

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 622)

Дай мне влаги хмельной, укрепляющей дух,
Пусть я пьяным напился и взор мой потух —
Дай мне чашу вина! Ибо мир этот — сказка,
Ибо жизнь — словно ветер, а мы — словно пух…

(Перевод Г. Плисецкого)

Прочь мысли все о том, что мало дал нам свет
И нужно ли бежать за наслажденьем вслед?
Подай вина скорей! Скорей, ведь я не знаю,
Успею ль, что вдохнул, я выдохнуть иль нет?

(Перевод О. Румера. Ср. № 206)

Поэт ощущает реальность лишь одного — переживаемого — мгновения, и одного — сегодняшнего — дня. В основе этого ощущения осознанный Хайямом трагизм быстротечности и невозвратимости жизни, незаметно истекающей с каждым мигом, «как меж пальцев песок». И поэт снова и снова утверждает беспредельную самоценность этой «данной напрокат» жизни, малой меры времени, отпущенной человеку, рядом с которой богатство и власть — ничто:

Хорошо, если платье твое без прорех,
И о хлебе насущном подумать не грех,
А всего остального и даром не надо —
Жизнь дороже богатства и почестей всех.

(Перевод Г. Плисецкого. Ср. № 671)

В центр своей философской системы Хайям-поэт поставил мыслящего человека, чуждого любым иллюзиям и все же умеющего радоваться жизни, человека земного, со всеми его сложностями и противоречиями:

Мы — источник веселья и скорби рудник,
Мы — вместилище скверны и чистый родник.
Человек, словно в зеркале мир, — многолик,
Он ничтожен — и он же безмерно велик!

(Перевод Г. Плисецкого)

* * *

Время, когда творил Омар Хайям, исследователи называют золотым веком классической персидско-таджикской литературы.

Поэзия на языке фарси-дари[3] (этим термином, более точным, чем «новоперсидский», специалисты обозначают язык общей персидско-таджикской письменной культуры классического периода) развивалась в XI веке на обширной территории — в Средней Азин, Иране, Закавказье, в Северной Индии.

Зародившись в начале IX века, когда арабский язык утратил позиции обязательного государственного языка для неарабского населения Средней Азии и Ирана, поэзия на фарси-дари в короткий исторический срок достигла поразительного расцвета. В сложном синтезе арабоязычных литературных канонов и доисламских древнеиранских традиций складывается персидско-таджикское поэтическое искусство. Эпоха порождает литературных гениев — они и олицетворили два главных направления в развитии литературного процесса: лирическое, ведущее свое начало от Рудаки (ум. 940), и эпическое, вершиной которого было творчество Фирдоуси (934 — ум. между 1020–1030). Уже в X веке кристаллизуется эстетическая концепция персидско-таджикской поэтической культуры.

3

Четко и полно содержание этого термина раскрыто А. Н. Болдыревым (указ. соч. С. 21–22): в основу языка фарси-дари легла народно-разговорная речь Хорасана, где антиарабское освободительное движение было самым сильным. Поскольку новый литературный язык, носивший название «фарси», стал применяться в придворной панегирической поэзии, к нему был присоединен эпитет «дари», в целом это означает: «тот язык фарси, на котором пишут при государевом дворе».