— Живой огонь, — отвечал Генрих. — И твои наработки.
— Сегодня же вечером приступлю к работе, — серьезно сказал Натаниэль, энергично вытирая ладони о салфетку. — Я слишком засиделся взаперти, мои руки зудят от жажды деятельности!
— Буду рад предоставить тебе все необходимые препараты, Натан. И прошу, переезжай во дворец. Я пожалую тебе должность советника по здравоохранению.
Натаниэль смеялся. И Генрих смеялся тоже.
Ему отвели восточный флигель Ротбурга: состояние ютландца улучшалось с каждым днем, и он постепенно перевозил во дворец все свои записи, все материалы и препараты. Томаш с камеристками вычищали охотничий замок, в том числе описывая привезенное из собора имущество.
А в самом Авьене было неспокойно.
Генрих ощущал это кожей, чувствовал в воздухе, в тишине на обезлюдевших улицах, в отчетах герра Шульца, каждое утро ложащихся к нему на стол: там разогнали дюжину собравшихся горожан, здесь арестовали пытающихся пробраться в оцепленную зону, а тут отобрали у монаха листовки с надписью «Конец света близок!».
Недовольство, зародившееся еще при его величестве императоре Карле Фридрихе, копилось, разжигаемое статейками самого Генриха и его необдуманно пылкими песенками. И теперь по всей столицы вспыхнули искры. И, вспыхнув, грозили переродиться в пламя бунта, ведь Генрих посягнул на самое сокровенное для граждан Священной империи — на веру.
Признаки виднелись тот тут, то там на Авьенских улицах: на мостовой лежали окровавленные булыжники, темные брызги орошали выбеленные стены домов, двери лавок были сорваны, внутри — разгром, от заколоченных ранее окон вместе с гвоздями отодраны доски.
В отдалении грохотали ружейные залпы, и Генрих не сомневался: теперь по его указу стреляют боевыми.
— Ваше высочество! Бунтовщики на походе к замку! — доложил подоспевший адъютант — такой же молодой, как и Андраш, в сбитой набекрень каракулевой шапке. Конь под ним взмыленный, нервно прядающий ушами. — Гвардейцы стреляют на поражение, но у бунтовщиков тоже есть оружие, и у них численное превосходство!
— Как допустили?! — в досаде воскликнул Генрих, в первую очередь досадуя на самого себя.
Что толку от ламмервайна, когда половина столицы будет охвачена бунтом, а другая половина погибать от чахотки? Что толку в Спасителе, если он не способен никого спасти?
Перемены, которых он так жаждал, наконец произошли, и народ заговорил — только слова его пахли кровью.
Пришпорив коня, Генрих поскакал к Авьенскому лесу.
Крики и выстрелы были слышны издалека. За деревьями мелькали отдельные силуэты гвардейцев и бунтовщиков. Кто-то стрелял. Кто-то хватался за грудь и, будто подкошенный, валился в заросли папоротника. Из-за деревьев, выпучив глаза, на Генриха налетел мужик с железным прутом наперевес — Генрих увел коня вправо, и только слышал, как над крупом засвистел рассекаемый воздух. Впереди между стволами показались белые стены, и Генрих гнал и гнал, понимая, что все равно не успеет.
Обезумевшая от гнева толпа взяла замок штурмом.
Генрих видел, как с хрустом лопаются стекла. Как с верхних этажей летят и разбивается о брусчатку кресла. Как вслед за ними летят разорванные книги и коллекционные вина. И кто-то палил из ружей. И кто-то исходил предсмертным криком. И сам Генрих, зная, что его вряд ли услышат, закричал тоже:
— Братцы! Авьенцы! Земляки! Опомнитесь! Я ведь Спаситель ваш!
Никто не слышал его. Никто не собирался отступать.
Осатаневшие люди громили Вайсескройц, меняя живых людей на высушенные мощи мертвецов.
Генриху стало по-настоящему страшно.
Весенняя трава и кустарники не могли спрятать трупы: вот заколотый вилами гвардеец, совсем молодой, едва принятый Генрихом на службу; вот застреленный горожанин с искаженным ненавистью лицом; там стонет раненый монах — его глаза закатились и теперь похожи на алебастровые шарики; под пальцами, прижатыми к животу, намокает и хлюпает ряса; здесь брошено ружье, а под копытами хрустит битое стекло и разносятся ветром разорванные страницы записей Натаниэля.
— Ваше высочество! — навстречу Генриху летел капрал с окровавленным виском. — Уходите! Убьют ведь!
Генрих стиснул поводья, не обращая внимания на боль в оголенных ладонях.
— Там мои люди! — отрывисто крикнул он. — Мой друг! Мои слуги!
— Нет уже никого! — ответно заорал капрал. — Слышите?! Уходите скорее! Ну!
За деревьями грохнуло. Треснуло громко, будто над самым ухом.