Генрих вытянул палец в толпу, где рубиново алело епископское одеяние. И озеро голов заволновалось, повернулось вслед указующему персту.
— Вот ваша беда! — продолжил Генрих, дрожа от внутреннего огня и гнева. — Люди, возложившие на свои плечи роль всемогущего Бога! Люди, своими руками выпустившие болезни в мир!
— Ваше высочество, вы забываетесь! — зашипел епископ, бросая быстрые взгляды по сторонам, будто примечая пути отступления. Но вокруг сжималась взволнованная толпа. И напирала гвардия. И полиция закрывала в экипажах арестованных бунтовщиков.
— Вы знаете, о чем я говорю, не так ли? — гневно продолжил Генрих, приближаясь к епископу на шаг. — Вы, ваше преосвященство. И вся ложа «Рубедо»!
— Без ложи Авьен не выстоял бы! — проскрипел Дьюла. — Мы храним древние устои!
— Ваши прогнившие устои и лживые законы стоят жизней тысяч людей!
— Государство только тогда сильно и крепко, когда свято хранит заветы прошлого!
— Заветы, установленные лично вами?
Теперь они стояли совсем близко, и Генрих видел бисеринки пота, дрожавшие на лбу и вокруг тонких губ епископа. Сколько лет ему на самом деле? Скулы туго обтянуты кожей, глаза — черные провалы. Человек без возраста и сердца. Проходимец, возомнивший себя Богом.
— Я могу арестовать вас прямо сейчас, — глядя ему в лицо, отчетливо проговорил Генрих. — Или сжечь дотла. — Дьюла в ужасе прянул, но Генрих усмехнулся и качнул головой. — Не сделаю ни того, ни другого. Я изгоняю вас из страны и прикажу никому не вступать с вами в разговор, не подавать пищу, не приглашать на ночлег. Питаться и ночевать вы сможете только в госпиталях, так ненавидимых вами. И каждый раз! — Генрих боролся с искушением встряхнуть Дьюлу за сутану. — Каждый раз, получая милость из рук медиков, вы будете вспоминать это день! День, когда божественный напиток, ламмервайн, перейдет из ваших рук в руки всего авьенского народа! Полагаю, для вас это будет лучшим наказанием.
Генрих брезгливо отстранился. И люди, окружавшие Дьюлу, отстранились тоже — еще не вполне понимая причину, но уже чувствуя густую волну ненависти, исходящую от епископа, от всей его напряженной подрагивающей позы, от искаженного лица, от бешено пылающих глаз и дергающегося рта — всего, что Дьюла столь тщательно скрывал от паствы, но что не мог сдержать под угрозой огня.
— Я убежден, что мы вместе водворим мир и тишину на нашей земле, — продолжил Генрих, обращаясь теперь не к Дьюле, а к толпе — ко всем вместе и к каждому отдельно. И с каждым словом его сердечная скорлупа давала трещину, точно оттуда прорывалось что-то болезненное, живое, и Генрих говорил все быстрее, стараясь успеть высказать наболевшее. — Сама жизнь указывает путь к устранению тех несовершенств, что мешают Священной империи излечиться и окрепнуть! И в том мы все сослужим родине службу!
Генрих перевел дух. В груди было тесно и горячо — там рождалось новое пламя. Однажды оно прорвется наружу, и Генрих вспыхнет факелом.
Он всегда хотел, чтобы его смерть не была напрасной.
Жадно вглядываясь в лица людей, он пытался запомнить каждого: молодых и старых, конопатых, испачканных грязью, с разводами крови на лбу, с недоверием и радостью во взгляде. Генрих смотрел — и видел гвардейцев: подняв ружья, они дали холостой залп в воздух, ознаменовав тем самым победу над бунтом. Видел герра Шульца с безмятежной улыбкой на пухлых губах. Видел Натаниэля — его лицо, темнеющее кровоподтеками, и все равно улыбающееся, терялось в толпе, но Генрих хотел верить, что это действительно он.
Видел и Маргариту.
Солнечное золото струилось по ее встрепанным волосам, словно они тоже были сотворены из пламени. Оттого Маргарита совсем не походила на земных существ. Протянув руку, будто желая, но робея дотронуться до Генриха, она глядела на него глазами, полными вечернего неба и отблесков солнца в нем — в том небе и солнце была любовь, меняющая ход светил и планет. И она была полной и единственно правильной в насквозь искривленном мире.
«Видишь? — хотел сказать он ей. — Я излечился сам, и теперь излечу весь мир! Ничья смерть больше не будет напрасной…»
Приоткрыл губы, но сказать ничего не успел.