— Что с вами, полковник?
— Все в порядке, экселенц.
— Спросите у него, зачем он гнал танки по открытой местности на прямые и засадные снаряды при полном отсутствии защиты против атак с воздуха?
— Приказ, — выхрипел генерал.
Гепнер вздохнул и покачал головой:
— Выпить хотите?
— Хочу. Мне был приказ — за двадцать минут развернуть, перегруппировать корпус.
Гепнер оторопело уставился на генерала:
— Как за двадцать минут? Корпус?! И... и кто ж приказал такое?
— Член военного совета фронта, корпусной комиссар Вашугин. Там в штабе фронта начальник Генштаба сидел, он там рулил.
«А у них все дома?» — хотел спросить Гепнер, но не спросил, а налил вторую. Генерал разом опрокинул ее и призакрыл глаза.
Комиссар Вашугин ходил вокруг генерала и орал:
— Наступлять, ишь оборонщики! Развернуться в двадцать минут и наступлять!
Сорвался генерал:
— Да это им деваться некуда, а надо «наступлять»! А нам залечь надо в плотную оборону. Они этого зверски боятся! А твое «наступлять» для них — праздник!..
— Р-разговорчики! Наступлять! К вечеру доложить о взятии Ровно. Иначе — расстрел!
Таяла горбоносость и огнеглазость комиссарская, перед открытыми пустыми, изможденными глазами генерала стоял полный стакан.
— Хватит. Больше не буду. На расстрел надо идти трезвым.
— А никто вас расстреливать не собирается, ваша судьба будет решаться в Берлине.
Комиссар Вашугин брел среди разбитых танков и плакал. Впервые в жизни. Брел все равно куда, ибо все теперь было все равно. Все смылись, а первым главный рулила из Москвы. Уже, небось, на подлете. И это все равно. Комиссар Вашугин не знал, можно или нельзя развернуть танковый корпус за двадцать минут. Но если вышестоящий такого ранга приказывает, значит, наверное, можно? Он видел, как громят ползущие танки с воздуха, и ему теперь казалось, что это он кидает бомбы на люки, и огонь из разорванных люков и вопли горящих оттуда обрамляют сейчас его жуткой круговертью, и невыносимое ощущение вины тащит руку к пистолету. Но не дотащилась рука. Спасительная, освобождающая шальная пуля оборвала бредение вникуда и на ощущении вины понесла в вечность.
Рядовой Глазов наконец-то перестал метаться и затих.
— Налить? — спросил Ртищев.
— Не пью, и не тянет. Хотя согласно вашей пропаганде все русские солдаты звери и пьяницы.
— Нашу пропаганду не читаю; и не нашу тоже. Я тоже русский солдат, хотя на зверя не похож и не пью.
— Однако форма на вас не очень русская.
— На тебе тоже не очень. На кокарде у тебя знак не очень-то русский. Крест есть?
— Есть, бабка зашила в майку.
— Крест на шею наденешь, как положено, а комсомольский билет сожрать придется. Это здесь у меня обряд такой прощания с прошлым.
— Так нечего сжирать, я не комсомолец.
— Что так? Ведь поголовно всех...
— Да не до всех доберешься, я на метеостанции под Верхоянском работал, не было там ком. ячеек, а здесь на собрания сгоняли каждую среду и пятницу всех, не спрашивая, комсомолец или нет. После каждого собрания утопиться хотелось от тоски. Да лучше б гоняли на предмет, что да как делать, на случай вот такой вот внезапности! Да где чего лежит показали. Не-ет, секретность, мать ее, вместе с ними застала тебя внезапность в седьмом каземате, как меня, а там спирта канистры — упейся, только закусить нечем, и отстреливаться нечем, а Васька в пятом на патронах сидел, только и ему не отстреляться — не из чего, а Петьке в шестом есть из чего, да нечем, на всех патронах Васька сидит. И друг к другу не переберешься. Да и отстреливаться нельзя — директива номер один, мать ее... При мне чекисты парня из соседнего взвода расстреляли за то, что в самолет стрельнул. Маразм ситуации необъятен, — это так наш Верхоянский метеоначальник говаривал по другому поводу... Есть чем огрызнуться, а нельзя. А сдаваться я решил, когда радио московское со столба прогремело, как какой-то сержант Брюхин топором взвод автоматчиков уложил. Что ли Левитан про директиву номер один не знал?.. Короче, сплошь вранье, а хуже вранья только оно само — так мне бабка всю жизнь внушала.
И при взгляде на поникшего рядового вдруг скрутило и не слегка душу Ртищева. Ведь скольких таких убить придется в освободительном походе? Лес рубят — щепки летят? Одну щепку на отлет, чтоб другая жировала? Что-то тут не так. Да все не так, освободитель!!!
— Что с тобой, Федор? — впервые Гепнер назвал его по имени. Он сидел рядом и поразился, как вдруг изменилось лицо Ртищева. — Волк кинул взгляд в лес?