— Да все в порядке. Однако... поп полковой... Что, из-за одного попа, не известно живого или нет, войско встанет? Ну, все святые в вашей земле просиявшие, ну ладно, они, вроде ваши домашние, но с чего вы решили, полковник, — Гепнер вновь был невозмутим и корректен, — что, как вы Ее назвали, Царица Небесная, что Она уж прямо так только «за вас»?
— Это не я решил, — Ртищев вдруг широко, по-детски и неожиданно для самого себя улыбнулся. — Это Она Сама так решила.
— И чем же Она руководствовалась в Своем выборе?
— А разве можно с таким вопросом приступать к Матери Христовой?
— Ну, чем же вы заслужили такое Ее покровительство?
— Да ничем мы его не заслужили! Нету никаких заслуг перед небесами и быть не может! Все только по милости свыше. А милость — по молитве, — при последнем слове будто слегка задохнулся Ртищев, — которой у нас нет!.. Так вот, по хилой молитве нашей... нет!..
— Спокойно, полковник...
— Не перебивай, Эрик!.. прошу прощения, герр генерал... Нет, по молитве одного человека, Царя нашего, — с жутким надрывом прозвучало и кулаки сами собой сжались у полковника Ртищева, — тогда, в эти дни шестнадцатого, мы разгромили вас...
— Ну, в общем-то, потрепали нас тогда сильно, — генерал Гепнер взглядом ушел в себя, вспоминая. — Мою батарею отправили на юг для затыкания дыры, которую мы так и не заткнули. Было... Но, извините, удар наносил ваш конкретный Юго-Западный фронт, конкретной артиллерией, кавалерией...
Яростно перебил Ртищев:
— Удар наносило воинство Всех святых, в земле Российской просиявших! Во главе с Ней! Именно в тот момент, когда образ Ее, икону Владимирскую, по приказу Царя повезли на фронт. Из десяти ваших винтовочных выстрелов семь — осечки, а у наших — незаряженные стреляют! Все ваше трехкратное превосходство в тяжелых орудиях — одним залпом в ноль сведено! Наших атакующих пули не берут, а ваши!.. тевтоны!.. от нашего крика уже в обморок падают! И все это только Она!..
— Спокойно, полковник. Вы в самом деле верите, что именно так было дело? — напряженно думая, Гепнер смотрел в глаза Ртищеву.
— Теперь — да! — отчеканил тот с таким надрывом, что Гепнер переспросил удивленно:
— Что значит «теперь»? А тогда?
Теперь воочию, будто на киноэкране, закрыв глаза, смотрел Ртищев на себя тогдашнего, а был он тогда весь из себя — усталая ирония: «Лучше б снарядов подвезли вместо этой иконы». Именно этот термин — «этой» тогда промотался по извилинам. Смутно извилины тогдашнего Ртищева знали про Владимирскую. Снарядов было в преизбытке, но в привычку вошло, в кровь въелось всех тогдашних ртищевых ругать любой шаг Верховной власти и ныть о ее постоянных ошибках, из-за которых того нет, сего нет. Ошибок не было и было — все. Снарядов, как уже было отмечено, хватало, но конкретный Ртищев ныл о том, что их должно быть больше. Соседней батареей командовал поручик N. Имя затерялось, ибо имя им тогдашним было — легион. Поручик N не ныл, он сердито огрызался, он кричал в телефон попу полковому, что не потащит он на молебен обслугу своей батареи, на молебен ко Владимирской и всем Русским святым, что у него более важные дела есть, например, пушечку, из резерва подвезенную, лишний раз почистить, да и вообще лишняя стопка водки перед боем бодрит сильнее и в более нужном русле, чем молебны!..
Не мог видеть поручик N слёз попа полкового на том конце провода и иронично-ухмылистого развода руками в стороны комполка, мол, уж, простите, батюшка, им там, на передовой, виднее...
Изрядно взбодрившись лишней стопкой и, не отвлекаясь на ненужное русло, пушечку, из резерва привезенную, хорошо почистили, и при первом выстреле снаряд, во врага направленный, в почищенном стволе взорвался, и пушечка почищенная разнеслась в куски, ранив и контузив всю обслугу во главе с поручиком N...
Умирающий поручик N не мог говорить, он мог только стонать, плакать, дергаться, мычать и взывать глазами. И, казалось, глядя на это безмолвное взывание, что именно так кричат глаза человека, только что убившего свою мать: ответ перед законом держать неизбежно, но это не самое страшное — давит, убивает ужас содеянного, ужас груза безобразного: жизнь, которую она ему дала, он потратил на клевету на нее и склоки с ней. И упасть бы сейчас на колени перед ней, да нету уже ее, да и сам уже едва дышишь последними вздохами — поздно!.. И никто из рядом стоящих ничего не понимает — такие же, как и он. И крикнуть бы им сейчас: опомнитесь, братцы! Да язык только мычать может — все поздно. А накрывающий его голову епитрахилью поп полковой, омывший недавно слезами трубку телефонную, руганью наполненную, шептал ему на ухо, что пока еще дышишь — не поздно, что говорить не можешь и не надо — глаза твои вместо языка говорят.