Но друзья пришли сюда не для того, чтобы посмотреть на чужие богатства. Это было одно из мест, где можно было заработать немного меди, а повезёт, и серебра, без воровства и без тяжёлой работы. Забравшись на постамент какого-то безымянного полководца (время стёрло все надписи, кроме выцарапанных бродягами), Лемк принялся за работу:
— … О, государь, как вынести мне норов этой бабы,
Насмешки повседневные и ругань, и попреки,
И «что расселся, муженек?», и «что, дурак, болтаешь?»
И «что, скажи, принес ты в дом? что от тебя мне проку?
Какой ты плащ, какой платок когда — нибудь дарил мне?…
Как практически любой житель города, он мог почти свободно изъясняться на итальянском, так как уж кого, а этих было представлено в городе очень много — гаэтанцы, амальфийцы, анконцы, генуэзцы, венецианцы, ливорнцы, тосканцы уже сложили целые поколения семей, торгующих в Городе. В Городе, во многом, уже практические не существовало какого-то единого государственного языка. Скорее, местные жители и купцы говорили на простонародной смеси всех языков бывшей империи. Зачастую бывало так, что коренной житель какого-нибудь Армироса, спасаясь от притеснений исмаилитов, и желая найти защиту у единоверцев в ещё живом Великом Городе, о котором он слышал только то, что это самый богатый город мира, при прибытии не мог понять — что говорят эти люди, которые и внешне не похожи на нормальных эллинов. Вот только местные жители давным-давно не считали себя эллинами. Местные (по крайней мере многие) продолжали считать себя наследниками того, прежнего государства, продолжали считать себя ромеями. И язык свой называли новоимперским, в отличие от старой империи, время которой закончилось более тысячи двухсот лет назад, но прямыми наследниками которой они продолжали себя считать.
— … Смеются все на улице, что я хожу в обносках.
Мне стыдно выйти из дому — сижу ни с чем и плачу!
А коли в баню выберусь — еще того не лучше,
А коли день один поем — так два сижу голодной.
Рыдаю, плачу, сетую, ломаю в горе руки.
А все старье, что ты мне дал, бери себе обратно!
Будь это пурпур, иль атлас, иль хлопчатые ткани!…
Перекрикивая толпу, читая нараспев старую юмористическую поэму, он привлекал к себе внимание.
— …Все это должен я терпеть, владыка венценосный,
От трижды проклятой жены, ворчливой и драчливой,
А все за то, что прихожу с пустыми я руками!
И если ты, мой государь, по доброте душевной
Меня своею милостью насытить не захочешь,
То, ах, мне, право, боязно — она меня прикончит,
И вы лишитесь Теодора, столь преданного мужа!
Немного изменённый стих, как и в прошлом, пришёлся по душе невольным слушателям. У толстых торговцев засверкали улыбки через густые бороды.
— Как молвят, изо всех животных злейшее
Живет в земле Ливийской и имеет вид
Весьма похожий на быка свирепого.
Глядит оно, как будто разъяренный лев,
Из — под бровей густых и нависающих.
А глаз его по мере меньше бычьего,
Налит густою кровью и притом вовек
Не взглянет прямо, в землю потупляяся:
Отсюда и прозванье катоблепово.
С макушки зверя волосы обильные
Нисходят гребнем и на лоб спускаются,
И с конской гривой сходствуют. Великий страх
Тому, кто с этим дивом повстречается!…
У него была хорошая память, что свободно позволяло пересказывать древние вирши. К тому же он неплохо натренировался, не раз пересказывая по вечерам уставшим после долгой и тяжёлой работы друзьям.
— …Зверь кормится корнями ядовитыми,
Которых больше ни одно животное
В рот не возьмет, а коль возьмет — отравится.
Избычившись и в землю взор уставивши,
Он распускает гриву и вздымает шерсть,
Как будто вепрь, свирепо ощетинившись.
И если рот его приоткрывается,
Из недр гортани мерзостный исходит дух,
Отравного зловония исполненный.
Тот, на кого повеет дуновением,
Лишится языка незамедлительно
И навзничь в корчах яростных повергнется!
Юх и Миха, пока Тео читал, пошли по образованному кругу, держа шапки, и ловя кидаемую мелочь, под одобрительный шум. Когда уставший Лемк слез, то парни начали жонглировать несколькими мелкими камешками, давая время перевести дыхание. А затем Лемк продолжил надрывать горло:
— Молва идет (болтают люди всякое,
А все — таки, сдается, правда есть в молве),
Святой отец, что будто бы до крайности
Ты рад, когда предложит продавец тебе
Святителя останки досточтимые;
Что будто ты наполнил все лари свои
И часто открываешь — показать друзьям
Прокопия святого руки (дюжину),
Феодора лодыжки… посчитать, так семь,
И Несторовых челюстей десятка два
И ровно восемь черепов Георгия!
Под хохот собравшихся, в шапки полетели даже мелкие серебряные монеты. Не дожидаясь, пока виглы оценят, что сейчас возможно произошло оскорбление веры, Лемк поклонился толпе и нырнул в толпу, скрываясь. Собравшиеся слушатели ещё пошумели, но не дождавшись того, кто продолжил бы представление, вернулись к своим делам.
Так, остановившись ещё пару раз и давая такие своеобразные представления, друзья заработали подзаработали денег побольше, чем в ежедневной тяжёлой работе в порту. И если бы нашёлся человек, который бы задал им вопрос, а чего же они таким образом постоянно не зарабатывать себе на жизнь, то понаблюдав ещё немного за тремя друзьями, увидели. Отойдя перекусить после очередного представления купленной тут же в одном их мелких переулков жареной камбалой, они оказались окружёнными полудюжиной оборвышей. Глядя на взгляды исподлобья, кисти рук, что скрывались в лохмотьях, можно было и не гадать, что добром эта встреча не закончится. Поэтому сразу после вопроса вышедшего вперёд:
— Надо делиться, звонкологолый.
В прошлом не раз с ними были подобные ситуации, а потому они знали что делать. Лемк просто и без затей вломил первому в челюсть, а Мих и Юх с зажатыми в кулаки камнями так же не поступили с рядом стоящими с ними, а потом успели бросить их в стоявших чуть в отдалении, а потом все просто бросились бежать. Пока оставшиеся на вторых ролях поднимали опрокинутых с ног заводил, троица друзей уже сбежала. Уже не первый раз везло в том, что пока эта шпана ожидала ведение разговоров, первыми нападали они и выигрывали бой. Выигрывали в том, что отступили, сохранив своё здоровье и заработанные деньги. Но так долго продолжаться не могло, они это понимали. Именно поэтому они когда-то приняли решение уйти бродяжничеств, поменяв «лёгкие» деньги с улиц, которые ещё не в каждый сезон можно было взять представлениями, на заработки в качестве низшего звена в церкви. Но где всегда были какие-никакие кров и стол.