Между темно-коричневыми стволами сосен тут и там тянутся к свету осинки, рябинки, реже — березки. Они предпочитают самостоятельность — рощами водятся.
Продерешься сквозь чащу — и вдруг солнце в глаза: еланка. Веселая да уютная — не уходил бы от нее. Еле поднялись над травой махонькие, похожие на зеленых ежей сосеночки-годовички. Малорослые березки глянцево, даже серебристо, поблескивают листвой. А гордость еланки — боярка. В рост человека и чуть повыше, а крона круглая — прямо зеленый шар. И цветы на еланке всякие, страницы не хватит перечислить: синие, желтые, бордовые. Но больше всего ромашки. Она кулижками и растет.
За еланкой болотце. Кочки мохнатые от осоки. Березки карликовые. Хорошо, болото сухое, перейти его просто. А бывают со ржавой водой, топкие, туда не суйся, застрянешь. А еще бывают болота клюквенные. Кочки покрыты мхом, а в нем растет клюква. Много ее бывает, ведрами собирают по осени.
За болотами косогор с опушкой соснового бора, за ним — озеро. Лесное, с голубинкой на поверхности и с коричневой водой в глубине, нетревоженное. Его обступил лес: на сухих берегах сосна, на заболоченных, низинных — береза и ольха. Камышей много, стенкой встали. Тихо. Ветер сюда залетает редко. Кажется пустынным, а прислушаешься, в камышах раздается: «кря-кря-кря». Утка с выводком кормится. У камышей рыба плещется: мелюзга от щук и окуней удирает. Богатая здесь рыбалка. И лес полон жизни. Вот змея прошуршала, пересекая каменистую тропинку. А там, в сумеречной чаще, царь-птица глухарь тяжело поднялась на крыло. Говорят, самая древняя птица на земле. Белка свесит любопытную мордочку с веселыми бусинками черных глаз — осматривается с любопытством. На поваленной бурой сосне — полосатый бурундучок. Посвистывает, оглядывается юрко. Дикий сизарь пролетит над вершинами. Синичка звеньканьем порадует — нравится ей в ольховых зарослях. Это зимой она поближе к жилью жмется. Кыштымская тайга…
Не знаю почему, но лучшим временем для заготовки дров на зиму считался конец мая. О паровом отоплении тогда и понятия не имели. И уголь не завозили.
Для меня самая горячая пора — экзамены. Вечером отец говорит:
— Чё, мать, завтра никак и начнем.
— Да уж пора. Миньку-то не тронь — испытания у него.
— А я об чем?
Отец берет пилу, «разводит» зубья, а потом напильником старательно точит их. Топор острит на точильном круге.
Уйдут отец с матерью в лес, а мне совестно. Неужели без зубрежки провалю экзамен? Уж как-нибудь вытяну на «удовлетворительно». Сбегаю в училище на консультацию — и в лес.
Обычно делянку нам отводили за Голой сопкой. Лесник указывал березы, которые подлежали рубке, а отец топором делал на стволах затесы — метки. Второй раз лесника звали, когда дрова напилены и сложены в поленницу. Тут уж без поллитровки не обходилось. Дров отец всегда заготавливал чуток больше, чем полагалось по билету. Дальше все зависело от лесника, как он на это посмотрит. У него молоточек с клеймом. Пока лесник не заклеймит дрова до полешка, их вывозить нельзя — оштрафуют. Собственно, не сам штраф страшен, а то, что отбирают дрова. Опрокинут отец с лесником по стопочке, и хозяин леса делается добрее:
— Ноне ты, Павлыч, чё-то разохотился, — это с намеком на лишнюю поленницу.
— Так ведь, Митрич, кто его знает, какая зима выпадет. Старые люди сказывают — шибко лютая обещается быть да вдобавок ранняя.
— Они наплетут, уши-то не развешивай, — отвечает лесник мягко. По голосу улавливается: не перечит. Потом клеймит до последнего полешка, и идут допивать пол-литра.
Не простая работа — заготовка дров. Валили намеченные березы так, чтобы потом удобнее было их разделывать. Подрубишь березу с одной стороны как можно ниже: высокие пеньки оставлять не полагалось. А с другой начинаешь пилить. Сгибаешься в три погибели, дергаешь пилу туда-сюда: бжих-бжих! Поясницу не чувствуешь: онемела. Но вот береза скрипнула, дрогнула и медленно стала клониться к земле. А ты ей помогаешь руками, а лучше — слегой. Ударится зелеными ветвями о землю, и отец скажет:
— Охолонем малость.
Он садится на поваленный ствол, свертывает цигарку. У тебя ломит спину. Во рту как в пустыне: ведро холодной воды выдул бы. Мать приносит чайник ключевой воды, холодной-холодной, и предостерегает:
— Не пей много!
И не выпьешь: зубы ломит. Отец прикурит и спрашивает:
— Поди, украдкой-то потягиваешь? А то закури.
Я краснею. Бывает, конечно, и потягиваю, но редко. Пока не очень пристрастился. Мать сердито вмешивается: