Был конец апреля. Ярко зеленели озими. Набухли коричневые почки на березах. На полянах голубели фиалки, нежились на солнышке желтоватые подснежники на мохнатых ножках. Вовсю заливались жаворонки. Запрокинул голову, разыскал глазами одного. Жаворонок, мелко перебирая крылышками, толокся на одном месте и пел звонко, серебристо.
Хорошо! Выбрал посуше поляночку, лег на спину, приспособив чемоданчик под голову, и окунулся в немыслимую глубину весеннего неба. К вечеру попаду в Кыштым, и ладно.
Так кончилась моя педагогическая практика. С Нюсей я больше никогда не встречался. Жизнь потекла своим чередом.
Мы упивались фильмами о гражданской войне: «Чапаева» и «Мы из Кронштадта» смотрели по нескольку раз. Нашим литературным кумиром был Павка Корчагин. Книга появилась, когда я учился еще в семилетке. На зимних каникулах заглянул в школу и увидел объявление: «Сегодня состоится коллективная читка книги Н. Островского «Как закалялась сталь». Васька Силаев фыркнул:
— Лучше бы почитали, как плавить медь.
И мы не пошли на читку, полагая, что речь идет о технической книге. А на другой день встретилась Юля Ичева и удивилась, почему я не был на читке. Я ответил Васькиными словами. Она покрутила пальцем у виска: мол, вы с ума сошли с Васькой Силаевым, книга-то, знаешь, какая интересная! На следующее чтение я пришел, все еще сомневаясь в Юлиной оценке. А как только пионервожатая раскрыла книгу, забыл обо всем на свете. Потом, в педучилище, прочитал ее дважды. И удивительно: вроде знаешь, как начнется и чем кончится, а читать все равно интересно.
Многоликий гром жизни постоянно врывался в классы. И хотя мы не участвовали в бурных событиях, но чувствовали себя сопричастными к ним хотя бы уж потому, что были их свидетелями. Челябтракторстрой и Уралмаш — это рядом. Легендарная челюскинская эпопея. Мы просыпались с одним вопросом: «Ну как там, на льдине?» Восторгались мужеством летчиков. Отец, увидев в газете портреты, особенно внимательно вглядывался в один, под которым стояла знакомая ему фамилия. Никак не мог определить, тот ли это человек, которого он когда-то знал.
То, что его, возможно, знакомый стал почитаемым страной героем, потрясло отца. На что уж бабушка, и та проявила интерес к челюскинцам и летчикам, спасшим их:
— Ты бы, Минь, почитал бы мне про этих…
— Челюскинцев?
— Во-во! Да не части, а то как затараторишь, я ничего не пойму.
Потом грохнули пушки на Хасане. Больше всех возмущался обнаглевшими самураями Колька Бессонов. Всегда спокойный и рассудительный, он вдруг посерел от негодования. Долго плевался и, наконец, разразился такой руганью, какой я от него ни раньше, ни позже не слышал.
События в Испании кыштымцев непосредственно не затронули — там из наших никто не воевал, испанских сирот к нам не привозили, климат, наверное, неподходящий. Но мы бредили Испанией и за событиями следили пристально. Раз в неделю в классе появлялся Кирилл Германович с картой Испании, на которой отмечались позиции республиканцев и мятежников. Когда дела у республиканцев ухудшались, Кирилл Германович становился мрачнее. Говорил:
— Невмешательство… Бесстыдство одно. А сами под сурдинку фашистам помогают. Империалисты и есть империалисты.
О боях на Халхин-Голе газеты тогда не писали. Но Кыштым довольно скоро узнал о них. Уральские ребята в армии служили главным образом на Дальнем Востоке. Накануне боев на Халхин-Голе частично призвали резервистов. Один из них дружил с моим двоюродным братом Петькой. Жил тот парень недалеко от нас, на улице Швейкина. Звали его Михаилом. Лобастый крепыш, серьезный и рассудительный. Ко мне относился, как к равному, что уже само по себе располагало к нему. Михаил получил повестку и укатил в неизвестном направлении. Однажды я проходил мимо дома, в котором жили его мать и сестра. У ворот толпились соседки, из дома слышались причитания. Что случилось?
Вечером Петро сказал:
— С япошками воевал Михаил. Полегло там наших. А больше того япошек. Был парень — и нету.
— Петь, опять на Хасане?
— Зачем? На Халхин-Голе.
В классе мы долго искали на карте Дальнего Востока это название, но найти не могли. Выручил Кирилл Германович — показал, где кипят бои. Но рассказать о них ничего не мог. Не было еще никакой информации.
Первого сентября тридцать девятого года кончились последние наши каникулы. За парты мы сели, когда на польско-германской границе загрохотали пушки. Но никто из нас тогда не предполагал, что этот грохот распространится на весь мир.