На моей гористой Родине, в Сибири и Средней Азии поднялись новые заводы, перестроились старые — и вся производимая ими техника пришла к нам на фронт. Отец пишет: живет на казарменном положении, на заводе. Работает в цехе механического завода и мать. Вспомнил я тракторный, Уралмаш — бывал там в детстве с отцом. Трудятся на них день и ночь. Позднее поэт емко определит: «Урал — опорный край державы, его добытчик и кузнец».
С лавиной наступающих войск прошагали до города Глусска. Не чувствовали усталости, не было страха. Был единый душевный подъем.
В конце июня нас привезли к Ковелю. А через несколько дней повторилось то, что было под Бобруйском: мощная артиллерийская подготовка, стремительный рывок танков и пехоты. Гитлеровцы ударились в бега сразу: спешно «выравнивали» линию фронта.
Ковель — это Западная Украина. Обстановка там была сложной. Свирепствовали самостийники — всякие бандеровцы и мельниковцы. Пришлось нам зайти в одну деревушку. Райский уголок — белые хаты утопали в садах. Жить бы да радоваться такой благодати. Но война тронула деревушку своим черным крылом, хотя пощадили ее бомбы и огонь: бои прогремели в стороне. Но деревенька встретила нас настороженной и зловещей тишиной. В ней таилось боязливое ожидание новых испытаний. Шепотом поминали гнусное слово «бандеровцы». Пугали ими детей.
Деревенька наполовину была польской, наполовину украинской. Такое в здешних местах не редкость. Бандеровцы вырезали польские семьи садистски, изощренно. Не пощадили никого, даже детей. Это потрясло всех.
Солнечный июльский день. Трепещут на легком ветерке листья яблонь и груш. В огородах поднялась кукуруза. Вовсю полыхают подсолнухи. И тишина. А у людей — горе, у людей — война. Она не щадит никого — ни вооруженного, ни безоружного… Уцелела деревенька, но что сделала с людьми лютая злоба бандитов…
Война до корней обнажает человеческие характеры, четко выявляет классовые различия. Особенно мы почувствовали это в Польше. Между Холмом и Люблином в лесу встретили вооруженный отряд поляков. Они называли себя партизанами. Майор Фесенко, замполит батальона, договорился о встрече с их командованием. Сопровождающими взял меня и еще двух автоматчиков. Батальон устроил привал на опушке леса. Сосны здесь жиденькие, какие-то рахитичные. Не то, что у нас, на Урале. Да и то сказать — росли они здесь на песке.
Лагерь поляков располагался в глубине леса. Странно, почему они не вышли оттуда. Фашистов прогнали, бояться некого. С нами они вроде бы на дружеской ноге, но в лагерь не пустили. Собственно, Фесенко туда и не рвался. Важно было встретиться с командиром и поговорить. А где — какое это имело значение? Командир еще молодой, лет под тридцать, не старше. Высокий и худощавый, лицо прыщеватое, очки в роговой оправе, волосы длинные, как у попа. За спиной автомат.. Не немецкий, незнакомой нам конструкции.
Фесенко немного говорил по-польски, во всяком случае мог объясняться. О чем они говорили — мы не поняли, но по хмурым лицам догадались, что разговор был отнюдь не легким. Поляк ушел не попрощавшись.
На обратном пути Фесенко угрюмо сказал:
— Окрошка у них в голове. Они, видите ли, за эмигрантское правительство, а оно, как известно, в Лондоне. Брататься с Красной Армией не велено, приказано выжидать в лесу. А чего выжидать? Оружие у них, между прочим, английское.
Чудно: не хотят иметь дела с Красной Армией. Кому от этого выгода? И кто будет в проигрыше? Наш батальон наступал бок о бок с подразделением польской армии. Зачастую и привалы устраивали общие, и в Люблин вступили в один час. Польские товарищи рассказывали, как формировалась их армия Людова, выступающая за демократическую Польшу; с горечью вспоминали вероломство генерала Андерса. Упоминали об армии Крайовой, об аковцах, которые спят и во сне видят в Варшаве эмигрантское правительство Миколайчика. Встреченный нами отряд был «аковским» и, по законам классовой борьбы, враждебным и нам и подлинным польским патриотам.