Линкольн прикрыл глаза.
– Ты убил Чарльза Этвуда?
Спокойствие изменило адвокату.
– Конечно, нет. Я адвокат, Линкольн, а не Хиллсайдский душитель.
Сделав еще один шаг вперед, Линкольн ухватился за края своего капюшона и медленно стянул их назад, открыв свою звериную морду. В глазах Темплтона мелькнул страх, но исчез так быстро, что Линкольн спросил себя, а не показалось ли ему это.
– Шансы, что я смогу измениться и стать другим, умерли вместе с Чарльзом Этвудом.
Темплтон изучал лицо Линкольна.
– Нельзя знать наверняка.
– Мой отец рассказал мне о проклятии много лет назад, Темплтон. Единственный человек, который имел возможность сломать его, был Чарльз Этвуд.
– Это не может быть правдой, – подчеркнул Темплтон, уперев руки в бедра. – Чарльз, возможно, был единственным, кто мог отменить заклинание, но он не единственный, кто сможет разрушить его. Должен быть другой путь.
Ярость вскипела в крови Зверя. Он ободрал губы своими острыми зубами и близко наклонился к побледневшему лицу Темплтона.
– Если думаешь, что я умею оживлять мертвых, то ты дурак! Теперь я буду проклят на всю оставшуюся жизнь.
Темплтон попятился назад.
– Мы что-нибудь придумаем. Я...
– Ты, что? – Зверь ухмыльнулся и, отвернувшись, открыл ящик тумбочки. Он вытащил сложенный клочок бумаги, который знавал лучшие дни, и передал его испуганному адвокату, подойдя к розе под стеклом.
– Читай.
Выровняв дыхание, Темплтон вытащил очки из кармана рубашки, надел их на свой орлиный нос и развернул бумагу.
– Оно адресовано ребенку Стэнфорда Бароне.
Зверь кивнул в сторону бумаги.
– Читай дальше.
Темплтон провел рукой по редеющим волосам и повернул документ к свету.
– Только истинная любовь невинной девушки освободит тебя. Ты должен научиться любить то, что ненавидишь, или твой тридцатый день рождения запечатает твою судьбу. Когда последний лепесток упадет, будет слишком поздно.
– Итак, теперь ты понимаешь, – прогрохотал Зверь, едва в состоянии произносить слова, – я буду нести это бремя до конца своих дней.
Темплтон выглядел смущенным. Он взглянул на стеклянный корпус почти голой розы.
– Ваш тридцатый день рождения меньше чем через месяц. Вы должны полюбить ту, которую ненавидите, да к тому же невинную, в последующие двадцать девять дней?
– Именно.
– Почему ваш отец никогда не говорил мне о загадке?
Линкольн пожал гигантскими плечами.
– Может быть, он знал, что это бесполезно.
– Где, черт возьми, вы ожидаете найти девственницу в двадцать первом веке? – спросил Темплтон, видимо, до сих пор находясь в шоке.
Зверь накинул капюшон на голову.
– Ты упускаешь главное. Девственница или нет, никто не сможет полюбить зверя больше, чем я мог бы полюбить ту, кого ненавижу. Найти крупинку соли среди песков пляжа будет и то более простым подвигом.
– Мне очень жаль, Линкольн.
– Мне не нужна твоя жалость, – зарычал Зверь, повернувшись спиной к окну. – Я хочу отомстить.
Стук обуви Темплтона по полу сказал Линкольну, что тот подошел к прикроватному столику. Он открыл ящик, очевидно, возвращая листок на свое место.
– Скажите мне, что вы хотите, чтобы я сделал.
– Для начала я хочу обладать Руби Этвуд.
Темплтон помолчал.
– А мальчик?
Линкольн думал о сыне Карла Этвуда. Хотя зверь внутри него требовал мести, он знал, что не получит удовлетворения от причинения вреда ребенку. У него, должно быть, осталась какая-то человечность, решил он. Маленькая, но все-таки.
– Оставь его в покое. Я могу вернуться к нему позднее. Я не получаю никакого удовольствия от причинения вреда детям.
– Я сделаю это, – Темплтон зашагал к двери.
– Темплтон?
– Да? – спокойно ответил адвокат.
– Удостоверься, что Руби не найдет способ сохранить этот дом. Я хочу иметь все, что ее заботит, вплоть до ее любимой пары обуви. Ты понимаешь? Неважно, сколь мала или незначительна эта вещь.
– Я понимаю, – Темплтон открыл дверь и вышел, тихо закрывая ее за собой.
ГЛАВА 5
Руби проснулась еще до рассвета; от затекшей руки тупая боль пульсировала в плече. Моргнув несколько раз, чтобы стряхнуть остатки сна, она вытащила свою руку из-под головы Кэмерона. После чего он перекатился на бок, бормоча что-то во сне, но что именно Руби не смогла разобрать. Девушка поцеловала его милое детское личико и свесила ноги с кровати.
Реальность, сука, обрушилась на Руби. Ее отец был мертв...
Спотыкаясь, девушка пересекла комнату, осторожно открыла дверь и шагнула в зал. Спальня ее отца замаячила впереди, молча маня идти вперед. Руби сделала судорожный вдох и шагнула на внезапно ослабевших ногах.
Запах знакомого одеколона ударил ей прямо в лицо, когда она толкнула дверь и попала в личное пространство отца.
– Ах, папочка, – прошептала Руби сквозь комок в горле. – Почему?
Она остановилась через несколько шагов, позволив родному запаху просочиться в душу. Непреодолимое чувство одиночества одолело ее до ломоты в костях. Аромат окутал ее сердце, дав волю слезам.
Руби быстро прикрыла рот, переживая, что если она закричит, то никогда не сможет остановиться. Горячие соленые слезы катились по щекам и подбородку. Но ее это не заботило. Отец ушел и никогда не вернется.
Положив руку поверх комода, Руби провела пальцами по его поверхности. Комод находился здесь, сколько она себя помнила.
Девушка отвернулась, и ее взгляд наткнулся на неубранную двуспальную кровать в центре комнаты. Возле нее на полу валялись обувь, пара черных носков и несколько газет. Руби собралась было прибрать небольшой беспорядок, когда заметила коробку под кроватью. Она опустилась на колени и потянулась за ней.
Вытерев слезы тыльной стороной ладони, Руби аккуратно сняла крышку и перестала дышать. Внутри находились десятки фотографий, беспорядочно расположенных вместе. А на самом верху находился снимок отца и стоящей рядом с ним женщины, которая была его женской копией.
Руби моргнула, чтобы сфокусировать зрение, и перевернула фото. На оборотной стороне блеклыми синими чернилами кто-то вывел: Чарльз и Шарлотта готовы к выпускному.
«Кто такая Шарлотта?» задалась вопросом Руби, отложив фото в сторону, чтобы просмотреть другие. И почему отец никогда не упоминал о ней раньше?
Она подняла следующий снимок, где была изображена бабушка. Руби большим пальцем мягко провела по ее лицу, снова и снова переживая потерю.
– Руби? – захныкал Кэмерон за дверью. – Я проснулся, а тебя нет.
Он нерешительно шагнул в комнату.
– Я думал, ты оставила меня.
– Кэм, я никогда не оставлю тебя, милый. Иди сюда.
Девушка отложила в сторону фотографию, которую держала, и раскрыла свои объятия. Кэмерон прошлепал по ковру и опустил свое маленькое тело к ней на колени.
– Что ты делаешь в комнате отца?
Руби поцеловала его в макушку.
– Просто просматривала старые фотографии. Ты голоден?
Он кивнул, уткнувшись сестре в грудь.
– Мы можем сделать блинчики?
– Конечно, можем. Иди чистить зубы и одевайся. Я пойду и посмотрю, что у нас есть на кухне.
Глядя ему вслед, Руби чувствовала, как сжалось ее сердце. Видеть боль Кэмерона, слышать неуверенность в его голосе – все это убивало ее.
Она восстановила дыхание, затолкав собственные чувства куда подальше. Кэмерону были нужны сила и стабильность, которую обеспечить могла только она. Вернув фотографии обратно в коробку, она накрыла ее крышкой и задвинула обратно под кровать отца.
Затем девушка вскочила на ноги, и решительным шагом направилась в сторону кухни. У нее было много дел, а сидеть и жалеть себя – не они.
В дверь позвонили как раз, когда она вышла в фойе. Руби бросила взгляд на часы перед тем, как посмотреть в глазок. Кто это может быть в восемь часов утра?