– Да, – ответила бабушка. Помолчав, добавила: – Хотела бы я прогнать духа, которым одержим твой дед. Но это не так просто. Я искупала бы его в святой воде, если б верила, что это принесет хоть какую-то пользу. Но надежды на это нет. Впрочем, вымыть его хорошенько не помешало бы в любом случае.
Я улыбнулась, но на глаза мои навернулись слезы. Сколько я себя помнила, дедушка Джек жил отдельно от нас, в охотничьей хижине посреди болот. Бабушка всегда отзывалось о нем весьма неодобрительно, а при встрече демонстративно отворачивалась. Но иногда, когда она говорила о своем непутевом муже, голос ее смягчался, а взгляд теплел. Наверное, в глубине души бабушка верила, что все еще может измениться. Всякий раз, когда я собиралась навестить дедушку, она отговаривала меня, утверждая, что пробираться через болота на лодке-пироге слишком опасно.
– Не дай бог, выпадешь из этого корыта или перевернешь его, – пугала бабушка. – А дед, как назло, окажется напившимся до потери памяти и не услышит криков. К тому же, Руби, болото кишмя кишит змеями и крокодилами. Этот старый хрыч не заслуживает того, чтобы рисковать ради него жизнью.
Однако бабушка ни разу не запретила мне совершить подобное путешествие. Когда я возвращалась, бабушка делала вид, что ее совершенно не интересует, как живет дедушка Джек. Однако я все равно рассказывала ей, потому что знала – она жадно ловит каждое мое слово.
Множество вечеров я провела, сидя у окна и любуясь луной, что проглядывала сквозь тучи. В такие вечера я горячо молилась, чтобы семья наша соединилась вновь. У меня не было ни отца, ни матери, лишь бабушка Кэтрин, заменившая мне мать. Она всегда твердила, что дедушка не в состоянии позаботиться даже о себе самом. Где уж ему заменить мне отца! Однако я мечтала. Если бы они снова были вместе… мы жили бы в нашем доме, как настоящая семья. Может, тогда дедушка Джек перестал бы пить и играть в карты. У всех моих школьных друзей были семьи – отцы, матери, братья и сестры. Было к кому спешить домой, кого любить.
Но мать моя лежала на кладбище в полумиле от нашего дома, а отец… Я не знала даже его имени. Это был чужак, неизвестно каким ветром занесенный в нашу бухту. Он увидел, как мать танцует файсдодо, каджунский танец, и влюбился в нее. В единственную выпавшую им ночь любви оба они, опьяненные страстью, позабыли обо всем на свете, и в результате на свет появилась я. Так, по крайней мере, рассказывала бабушка Кэтрин. Сознание того, что мое рождение стоило матери жизни, неизменно приносило мне жгучую боль. Но не менее мучительной была мысль, что где-то живет человек, который даже не подозревает о том, что я, его дочь, существую на свете. Мы никогда с ним не увидимся, не перекинемся парой слов. Даже тени наши не встретятся в сумраке, как встречаются тени рыбацких лодок, скользящих по воде ночью.
Будучи маленькой, я придумала игру «в папу». Игра заключалась в том, что я долго стояла у зеркала, разглядывая собственное отражение, и представляла, как выглядел бы мужчина, похожий на меня. Потом бежала к столу и с помощью карандаша пыталась запечатлеть этот образ на бумаге. Черты лица у него были мои, а насчет всего остального я безудержно фантазировала. Иногда я делала его высоким, как дедушка Джек, иногда среднего рос та, немного выше, чем я сама. Но на моих рисунках он всегда был безупречно сложен и мускулист. Иначе и быть не могло – только очень красивый мужчина мог так легко покорить сердце моей матери.
Со временем карандаши сменились акварельными красками. Однажды я изобразила отца в танцевальном зале. Он стоит, прислонившись к стене, и на лице его счастливая улыбка – он впервые увидел маму. Выглядит он настоящим обольстителем, сексуальным и неотразимым, – устоять против такого у моей красавицы-матери не было шансов. На другом рисунке отец, уходивший по большой дороге прочь, оборачивался, чтобы в последний раз взглянуть на возлюбленную. Я изо всех сил старалась изобразить в его взгляде обещание. Обещание вернуться.
На других рисунках отец занимался самыми разными делами, например правил рыбачьей лодкой, орудуя шестом, пробирался в пироге по каналу. Бабушка Кэтрин догадывалась, кого я все время рисую. Я видела – это глубоко ее печалит, но отказаться от этого занятия было выше моих сил. Когда я немного подросла, бабушка стала убеждать меня почаще рисовать различных животных.
Как-то в выходные мы выложили мои картины на прилавок вместе с прочими товарами – домоткаными одеялами, простынями и полотенцами, корзинами из дубового луба, шляпами из пальмовых листьев. Рядом стояли склянки с травяными настоями от головной боли, бессонницы и кашля. Иногда в банке красовалась заспиртованная змея или огромная лягушка-бык – такие диковины неизменно привлекали внимание туристов и шли нарасхват. Еще бо́льшим спросом пользовались приготовленная бабушкой похлебка, которую каджуны называют гумбо, или джамбалайя – блюдо из риса, в который добавляется всякая всячина. Гумбо бабушка разливала в мисочки, и туристы, сидя за столом напротив нашего дома, с удовольствием поглощали настоящий каджунский обед.