На дедушку Джека тоже рассчитывать не приходилось. Я слышала, что он охотится на аллигаторов с какими-то людьми из Нового Орлеана, которые продавали шкуры животных изготовителям записных книжек, бумажников и всего такого, что делалось из шкур болотных тварей. Я не часто видела деда, но всегда, когда это случалось, он проплывал на каноэ или дрейфовал в шлюпке, попивая какой-нибудь сидр домашнего изготовления или виски: любые деньги, заработанные на аллигаторах, он превращал в еще одну бутылку или кувшин.
Однажды к концу дня бабушка Катрин вернулась из очередной миссии исцеления более изможденной, чем обычно. Она едва могла говорить. Мне пришлось выбежать из дома и помочь ей подняться по лестнице. Она практически рухнула на кровать.
– Grandmere, твои ноги дрожат, – воскликнула я, когда помогала снимать ей мокасины. Ее ноги были стерты и распухли, особенно лодыжки.
– Все пройдет, – повторяла она, – все пройдет. Просто положи мне холодную тряпочку на лоб, Руби, дорогая.
Я поспешила сделать это.
– Я просто полежу здесь немного, пока сердце успокоится, – проговорила старушка и вынудила себя улыбнуться.
– Grandmere, нельзя тебе больше ходить так далеко. Слишком жарко, и ты уже стара для этого.
Она покачала головой.
– Это мой долг. Ради этого Господь Бог и поместил меня сюда.
Я подождала, пока она заснула, а затем отправилась на пироге в хижину дедушки Джека. Вся печаль и меланхолия, владевшие мной последние полтора месяца, обернулись яростью по отношению к деду. Он знал, как трудно нам бывает летом. Вместо того чтобы каждую неделю пропивать свободные деньги, ему следовало бы подумать о нас и навещать нас почаще, решила я. И еще я решила не обсуждать это с бабушкой Катрин, потому что она не захотела бы признать мою правоту и не позволила бы попросить у деда ни пенни.
Летом болото выглядело совсем по-другому. Кроме того что после зимней спячки просыпались аллигаторы – а спали они, откладывая в хвостах жировые запасы, – появлялись еще десятки змей, они сплетались в клубки или прошивали воду зелеными или коричневыми нитями. К тому же над болотом роились целые тучи москитов и других насекомых, слышались хоры жирных лягушек-быков с вытаращенными глазами и дрожащим горлом, неистово сновали повсюду выводки нутрий и ондатр, иногда останавливавшие на мне свой подозрительный взгляд. Насекомые и животные неузнаваемо меняли вид болота, их домики создавали выступы там, где их не было раньше, их паутина связывала растения и стволы деревьев. От всего этого болото казалось живым, будто само оно превратилось в одно громадное животное, меняющее облик с каждой переменой сезона.
Я знала, что бабушка будет встревожена из-за моей поздней поездки через болото и визита к дедушке Джеку. Но мой гнев достиг предела, погнал меня в сторону болота и заставил толкать пирогу шестом с удвоенной энергией. Вскоре я обогнула поворот и увидела хижину деда. Но когда подъехала поближе, уменьшила скорость, потому что испугалась доносящегося из нее грохота.
Я услышала звон сковородок, треск мебели, завывания и проклятия деда. Небольшой стул вылетел из двери, шлепнулся в болото и затонул. За ним последовал горшок, потом еще один. Я остановила пирогу и стала ждать. Некоторое время спустя на галерее появился дед. Он был совершенно голый, волосы всклокочены, а в руках старик держал ременный кнут. Даже с такого расстояния я могла видеть, что его глаза были налиты кровью. Тело деда было покрыто полосами грязи и тины, а на ногах и пояснице краснели царапины.
Старик щелкал кнутом по чему-то в воздухе и кричал перед очередным взмахом кнута. Вскоре я поняла, что он воображал перед собой какую-то тварь, что это пьяный припадок. Бабушка Катрин описывала мне один из них, но я никогда не видела ничего подобного собственными глазами. Бабушка говорила, что алкоголь пропитал мозг деда так сильно, что вызывал у него галлюцинации и кошмары даже днем. Не раз с ним случались припадки в доме, и он уничтожил многое из хороших вещей.
«Я обычно выбегала из дома и ждала, пока он дойдет до изнеможения и уснет, – рассказывала бабушка. – Иначе он мог изуродовать и меня, не сознавая этого».
Вспомнив слова бабушки, я отвела пирогу в маленький пролив, чтобы дед меня не заметил. Старик вновь и вновь щелкал кнутом и вопил так громко, что на горле его вздувались вены. Вскоре кнут зацепился за капкан на ондатр, запутался, и дед не смог его вынуть. Он вообразил, что кнут захватило чудовище. Это вызвало новый приступ ярости, и старик начал выть и размахивать руками так быстро, что стал похож на какого-то человека-паука, по крайней мере с того места, откуда я наблюдала. Наконец изнурение, которое описывала бабушка, овладело им, и он рухнул на крыльцо.
Я подождала довольно долго. Все было тихо.
Убедившись, что дед ничего не чувствует, я подвела пирогу к галерее, заглянула через перила и увидела старика скорчившимся и спящим, не замечающим москитов, пировавших на его коже.
Я привязала каноэ и вошла на галерею. Дед был чуть жив, грудь поднималась и опускалась с большим трудом. Я знала, что не в силах отнести его в дом, поэтому вошла внутрь и нашла одеяло, чтобы накрыть старика.
Затем, набравшись смелости, я толкнула спящего, но его глаза даже не дрогнули. Он уже храпел. Я похолодела. Все мои надежды были перечеркнуты видом и вонью, исходившей от него. Пахло так, будто дед искупался в этом своем дешевом виски.
– Напрасно я приехала к тебе за помощью, Grandpere, – сказала я с яростью. – Ты просто позор.
Из-за того, что старик находился в бессознательном состоянии, я могла дать беспрепятственный выход моему гневу:
– Что ты за человек? Как можешь ты позволять нам выбиваться из сил, чтобы выжить? Ты знаешь, как устала бабушка. Неужели у тебя совсем не осталось человеческого достоинства?
– Я ненавижу в себе эту кровь Ландри. Я ненавижу все это, – вопила я и била себя кулаками по бедрам. Мой голос эхом разносился по болоту. Невдалеке взлетела испуганная моим криком цапля, а в дюжине футов от меня поднял голову над водой и взглянул в моем направлении аллигатор.
– Оставайся здесь, оставайся на болоте и глотай свое дешевое виски, пока не умрешь. Мне все равно, – кричала я.
Слезы текли по моим щекам, горячие слезы гнева и разочарования. Сердце стучало.
Я затаила дыхание и уставилась на деда. Он застонал. Но глаза не открыл. С отвращением я села в пирогу и принялась толкать ее обратно к дому, чувствуя себя еще более подавленной и разбитой, чем раньше.
Когда иссякал поток туристов и прекращались занятия в школе, у меня появлялось больше времени, чтобы заниматься живописью. Бабушка Катрин первая заметила, что мои картины изменились. Раньше я рисовала в меланхолической манере, теперь же у меня появилась склонность к более темным тонам, и я стала изображать мир болота либо в сумерки, либо ночью при бледном свете полной или ущербной луны, который пронизывал изогнутые стволы яворов и кипарисов. Животные смотрели с моих картин светящимися глазами, змеи сворачивались клубком, их тела были напряжены в готовности нанести удар и ужалить незваного пришельца. Вода стала чернильного цвета, испанский мох свисал, будто сеть, оставленная, чтобы запутать неосторожного путника. Даже паутина, которая раньше была похожа на сверкающие драгоценности, теперь напоминала ловушку, какой она и должна быть на самом деле. Болото представлялось унылым, мрачным и гнетущим местом, и если я вписывала в картину моего отца, его лицо было закрыто тенями.