Тот вскинул ресницы. Глаза, темные и тихие, казались особенно хороши на бледном усталом лице.
— Мой милый Авл Гирсий, народ должен быть достоин вождя, а пока хватит с них Катилины.[8]
— Нет, Цезарь, народ наш достоин лучшего. Ты родня Марию. Под его знаменами я с твоим отцом отражал варваров...
— Варвары не так опасны, как... — Цезарь повел глазами в сторону Гостилиевой курии, — этакая непроходимая чванливая тупость...
Но Гирсий перебил его:
— Гонец! Тебя ищут! — Он сложил ладони рупором и крикнул: — Габиний, мы здесь!
Пожилой легионер протолкался сквозь народ и, подойдя к ним, протянул восковые дощечки, перевязанные шнурком с родовой печатью Юлиев. Цезарь быстро сорвал печать и пробежал глазами письмо. Уголок его рта дрогнул.
— Что с тобой? — Гирсий взял его за локоть. — На тебе лица нет!
— Мне надо сейчас же ехать в Велитры...
II
Городок Велитры притаился в ущелье Апеннин, но в сумерках окружающих гор не было видно. За окном ползли низкие грозовые тучи.
— Ты довольна? Ты счастлива? — Цезарь нервно барабанил пальцами по мраморной спинке широкой скамьи.
Атия, дочь его сестры, виновато опустила голову. Он с жалостью разглядывал темные пятна на ее одутловатом лице, неодобрительно скользнул взглядом по отяжелевшему стану.
— Что же ты молчишь? Пятнадцать лет тому назад ты сказала мне и твоей матери, что солнце померкнет, если ты не станешь женой Гая Октавия. Ни мое горе, ни слезы матери не удержали. Зачем же ты теперь зовешь меня? — Горечь прозвучала в его голосе. — Я бросил Рим, Сенат и прискакал в ваши Велитры. Ты несчастна?
— Он разлюбил меня. — Пухлые губы Атии дрогнули. По ее лицу катились слезы.
— Где этот мерзавец?
— В остерии,[9] у грека Тимона, — вмешалась мать Атии, маленькая сухонькая женщина, — он бьет ее, когда трезв.
— Он не хочет второго ребенка. — Атия всхлипнула. — Говорит, хватит одного рта.
— Крохобор и мерзавец! Я увезу тебя! Мы все уедем отсюда. — Цезарь взял племянницу за руку. — Успокойся, Атия, малютка родится в Риме. Твои дети — Юлии!..
Наступила ночь, темная, предгрозовая. В небе — ни звездочки. В этой душной тьме, казалось, воздух стал осязаемо плотным и тяжелой плитой давил на грудь. Цезарь долго не мог уснуть. Он ощутил, как на лбу выступает липкая испарина. Он любил сестру, любил ее дочь. Рано овдовев, Юлия жила в их доме. Цезарь и Атия росли вместе, были друзьями... Но этот нелепый брак племянницы с красивым лавочником... Что Атия, неглупая, хорошо воспитанная девушка, нашла в туповатом красавчике? Бедняжка уверяла всех, что Гай Октавий похож на юного Феба.[10] Цезарь невесело усмехнулся. Разве сам он не возводил на пьедестал Сервилию? Понимал: алчная, бессердечная, но любил, любит до сих пор...
Неожиданный порыв ветра, разорвав духоту, бросил в окно первые капли дождя, крупные и звонкие. Где-то далеко сверкнула молния.
"Так поздно в сентябре гроза. Завтра уже третий день последней декады... — Цезарь отошел от окна. — Малютка у Атии родится в ноябре, когда уже опадут листья. И я увезу их всех в Рим..."
Косой дождь все сильней заливал подоконник. Все чаще, рассекая тьму, мелькали молнии, и тотчас же совсем близко, казалось, прямо над крышей яростно загрохотало. Цезарь уронил голову на руки. Надо заставить себя заснуть. Но вот опять... раскат грома и еще... еще... Титаны, закованные в недра земли, рвут цепи. Восток восстает против Рима...
Уже много лет легионы Республики ведут борьбу с Митридатом, царем Понта.[11] Неукротимый курд загнан в Тавриду, но еще не побежден... А там, в далеких пустынях, за океаном песков — Парфия, вечно враждебная, недоступная ни римской пехоте, ни римскому золоту. Цезарь скрипнул зубами. Если парфяне усилятся, а Понтиец не будет сломлен, Риму грозит гибель. Завоевания на Востоке истощают Италию и ничего не дают народу. Трофейные сокровища Азии — удел немногих, а разорение под бременем непосильных налогов — всеобщая участь. Может быть, прав был покойный Марий и судьбы Вечного Города таятся за Альпами. Там лежат земли, не тронутые плугом, не истощенные жатвами, плодородные и дикие. И если удастся ему завоевать эти лесистые безлюдные страны, он даст не добычу сенаторам Рима, а пашни крестьянам Италии.
Зеленая вспышка ослепила. За ней страшный, раскалывающий мозг гул, вопли... Рабы бежали к колодцу. Молния ударила во дворе и ушла в землю. Благодарение богам, никто не убит!
Но суета в доме, хлопанье дверей, голоса не смолкали. На миг страдальческий вопль заглушил все. Люцинда — богиня родовспомогательница — вступила в дом Октавиев. Крики роженицы перемешались с ударами грома. Цезарь молитвенно преклонил колени.
— Пусть не изберут меня ни консулом, ни верховным жрецом! Пусть изгнание! Только сохрани, Люцинда, Атию! — Он прислушался.
Тишина... Где-то за Апеннинами слабо рокотала утихающая гроза. В рассветной белизне смутно голубели скалистые силуэты вершин. А в доме — зловещая тишина. Цезарь поднялся.
— Ты не услышала меня, Люцинда!
Пошатываясь, он вышел в коридор и столкнулся с сестрой. Юлия несла недвижный багрово-синий комочек. Лицо ее, измученное тревожной ночью, было скорбно.
— Атия испугалась грозы. Он не будет жить...
Цезарь вгляделся. Ребенок... жалкий, с такими маленькими ручками и ножками!
— Не будет жить? — переспросил он с тоской. — Но почему же? Он Юлий, он обязан жить, кариссима![12] — Цезарь выхватил у сестры багровый комочек и с силой встряхнул. — Он должен жить!
Раздался слабый, будто мышиный, писк. Он встряхнул ребенка сильней — и дитя закричало.
Тогда они разгребли золу в очаге и бережно погрузили новорожденного в ее тепло. Цезарь склонился над малюткой. Младенец дышал, и Цезарь ощутил на лице это едва уловимое дыхание.
Сын! Вот чего ему не хватало. Жена, подарив двадцать лет тому назад дочь, навсегда осталась бесплодной.
Дети любовниц? Где-то в Египте рос смуглый, непохожий на него мальчик. Царица обоих Египтов Клеопатра добивалась, чтобы римский воин признал его своим сыном, но Цезарь ни разу не видел этого ребенка. Дитя его хмельного порыва, сын египтянки, Цезарион: В нем ничего от Цезаря, от Рима, от длинной вереницы Юлиев, спящих в родовом склепе, но упорно жаждущих жить в правнуках.
А маленький Марк Брут? Дитя любви, сын его Сервилии. Однако юноша в глазах всех — первенец выжившего из ума консула Брута. Давно утешаясь с другими, Сервилия взяла с бывшего возлюбленного клятву не открывать Марку позора его матери. И с каждым днем она воздвигала стену все выше и выше между отцом и сыном. Марк навсегда потерян. Но этот малютка, сын его племянницы, внук его любимой сестры, он будет его дитя!
Гай Октавий был пьян. Окруженный компанией флейтисток и танцовщиц, он не очень огорчился, узнав, что ребенок родился мертвым. Когда по дороге посланец с трудом растолковал "нежному" отцу, что Цезарю удалось оживить младенца, Октавий понуро кивнул головой:
— Цезарь? Ну и пусть Цезарь растит его, а с меня хватит семейных радостей!
Мать Атии, сияя всеми морщинками, встретила его на пороге:
— Сын!
Октавий махнул рукой. В спальне роженицы было тихо. Услышав шаги мужа, Атия подняла ресницы:
— Я не хочу развода. Я родила тебе сына.
Всем своим видом Октавий дал понять, что это его мало интересует. Юлия увела зятя в атриум.[13]
Стоя на коленях у очага, Цезарь пристально смотрел в крошечное личико.
— Он так слаб, Маленький Юлий...
— Октавиан, — резко перебил Гай Октавий, — сын Октавия
— Октавиан!
— Отдай мне, я усыновлю. — Цезарь умоляюще коснулся его одежды.
— Да забирай, сделай милость. — Октавий усмехнулся, но вдруг быстро прибавил: — Ты шутишь? Кто же отдаст своего сына?
— У тебя есть дочь. — Цезарь встал. — Что ты можешь дать ребенку? Посудную лавочку в забытых богами и людьми Велитрах? Коллекцию коринфских ваз? Я сделаю его моим наследником, единственным наследником моим и славного Мария!