С течением столетий многие кланы окончательно поблекли. Юлии, например, обнаружили, что происхождение по прямой линии от богини Венеры нисколько не помогает им в получении консульских должностей: за двести лет они сумели добиться их лишь дважды. В мире не только упал курс их политических акций. Находясь вдали от высот Палатина, застряв в одной из долин, где кишела зловонная беднота, они видели, как окрестности их владения постепенно превращаются в трущобы. Некогда небольшая деревенька Субура обрела самую дурную славу среди районов Рима. Подобно величественному судну, набравшему в трюмы изрядное количество воды, очертания особняка Юлиев исчезали за крышами борделей, таверн и даже — шокирующая подробность — синагоги.
Итак, знатность происхождения более не сулила в Риме ничего хорошего. Тот факт, что потомки богини могли оказаться живущими посреди района красных фонарей, свидетельствовал о том, что неудачи надлежит опасаться не только самым бедным. На каждом общественном уровне жизнь гражданина представляла собой кипучее стремление повторить — и если окажется возможным, превзойти — достижения своих предков. Как на практике, так и в своих принципах Республика представляла собой дикарскую меритократию.[32] И в самом деле, именно так римляне понимали свободу. Им казалось совершенно очевидным, что вся их история являла собой движение от рабства к свободе, основанной на принципе постоянной конкуренции. Доказательством превосходства этой модели общества служило упорное неприятие всех возможных альтернатив. Римляне твердо знали, что если бы они оставались рабами монарха или самоконсервирующейся клики аристократов, то никогда не сумели бы покорить мир. «Невозможно постичь, насколько великими сделались достижения Республики после того, как люди заслужили свою свободу, настолько велико было стремление к славе, воспламененное в каждом человеческом сердце».[33] Даже самый окостенелый из патрициев не мог не признать этого. Высшие классы пренебрежительно обзывали плебс немытым сбродом, по-видимому, они еще могли представить себе некий абстрактный вымытый и благоухающий римский народ.
Ханжество подобного рода на самом деле определило контуры Республики — не какой-то побочный продукт конституции, но самую ее сущность. Римляне судили о своей политической системе не по тому, имеет ли она разумный вид, а по тому, как она работает. Они принимали меры только в том случае, если какой-то аспект правительственной деятельности был неэффективен или несправедлив. В прочих случаях они думали об исправлении своей конституции не более чем о сглаживании неровностей родного рельефа и возведении Рима заново уже на равнине. В результате сего Республика была воистину скроена из противоречий и несоответствий — словно древняя ткань, многократно латавшаяся. Как улицы Рима образовывали лабиринт, так и обходные пути, которыми гражданину приходилось пользоваться во время общественной жизни, были извилисты, полны тупиков и препятствий. Тем не менее ими приходилось пользоваться. При всей бессовестности республиканской конкуренции, она все же подчинялась правилам, в той же мере сложным и гибким, как и нерушимым. На изучение их уходила целая жизнь. Для этого, кроме таланта и сферы применения, требовались связи, деньги и свободное время. Рождался очередной парадокс: меритократия, при всей присущей ей безжалостности, тем не менее поддерживала существование общества, в котором посвятить свою жизнь политической карьере могли только одни богачи. Отдельные личности могли взойти на высшие ступени власти и славы, а древние семейства могли прийти в упадок, но вера в иерархию оставалась неизменной.