Те, кто находился в самом низу «кучи», ощущали болезненную двойственность. Согласно закону, власть римского народа почти не имела границ: посредством соответствующих учреждений граждане могли голосовать за городские власти, опубликовывать законы и объявлять войну. И все же конституция поистине представляла собой комнату смеха. В зависимости от точки зрения власть народа в ее зеркалах могла без всякого труда приобрести совершенно иной облик. Способность Республики совершать подобные преображения озадачивала не только иностранцев: «сами римляне, — по словам греческого комментатора, — находят невозможным с уверенностью сказать, что представляет собой их государственная система: аристократию, демократию или монархию».
Дело было не в том, что власть народа имела иллюзорный характер: даже величайшие среди кандидатов старались «ухаживать» за избирателями, причем делали это без малейшего смущения. Соревновательные выборы имели критическое значение как для собственного восприятия магистратов, так и для функционирования Республики.
«Право отдать (или удержать) свой голос за любого претендента на любую должность является привилегией свободного народа, а в особенности великого и свободного народа Рима, мечом своим завоевавшего всемирную империю. Те из нас, кого носят волны штормов общественного мнения, должны отдаваться на волю народа, гладить ее и тешить, поддерживать в хорошем настроении особенно в тех случаях, когда она явно готова вот-вот обратиться против нас. Если нам безразличны почести, которыми может наделить народ, тогда нам незачем ставить себя на службу его интересам — но если политическая награда является нашей истинной целью, тогда мы будем неустанно обхаживать избирателей».[34]
Итак, народ имел значение — и, более того, знал об этом. И подобно всякому электорату любил заставлять кандидатов как следует пропотеть. В Республике «не было ничего более ненадежного, чем народные массы, ничего более ненасытного, чем желания народа, и ничего более лживого, чем вся система голосования».[35] И все же если в политике Рима «водилось» много непредсказуемого, то вполне предсказуемого в ней было еще больше. Да, за народом оставались его голоса, однако лишь богачи могли надеяться победить на выборах,[36] хотя само богатство как таковое не могло обязательным образом обеспечить успех кандидата. В характере римлянина присутствовала сильная нотка снобизма: то есть граждане предпочитали голосовать на выборах, соблюдая «торговую марку», и избирали на государственные должности последовательно деда, отца и сына, с тупой регулярностью подтверждая тем самым династические претензии знати. Бесспорно, римлянин не обязательно должен был принадлежать к правящему классу, чтобы соблюдать предрассудки последнего. Даже самые измученные бедностью граждане стремились не изменить общество, а извлечь из него максимальную для себя выгоду. Неравенство было той ценой, которую граждане Республики по доброй воле платили за чувство общности. Классовая агитация, принесшая плебеям равенство с патрициями, ушла в далекое прошлое — сделалась не просто невозможной, но даже немыслимой.
Ситуация была наполнена типичной для Республики иронией. В самый разгар своего триумфа плебеи уничтожили себя как революционную силу. Начиная с 367 г. до Р.Х., после отмены юридических ограничений на их выдвижение, состоятельные плебеи утратили всяческое желание соединяться с беднотой. Выдвинувшиеся плебейские семейства вместо этого посвятили себя более выгодной деятельности, такой, как монополизация права на консульство и покупка Палатина. После двух с половиной столетий власти они закончили тем же самым, что и свиньи на Скотном Дворе Оруэлла, сделавшись неотличимыми от бывших угнетателей. В самом деле, в некотором отношении они действительно дорвались до рукоятки кнута. Должности магистратов, некогда вырванные у аристократов в результате классовой войны, теперь становились этапами карьеры знатных и честолюбивых плебеев. Особые возможности для возвышения предоставляла должность трибунов. Трибуны не только обладали правом «вето» и могли запрещать неугодные им законы, они также имели возможность проводить собственные законопроекты. Патрициям, которым было запрещено занимать плебейские должности, оставалось только наблюдать — с завистью и горечью.
Конечно же, народного трибуна подстерегала опасность зайти слишком далеко. Подобно большинству административных постов в Республике, эта должность открывала перед ним путь, изобилующий не только привилегиями и почетом. Неписаные правила, определявшие поведение трибуна, являли собой сочетание парадоксов, необыкновенное даже по нормам римской политической жизни. Должность, предоставлявшая почти неограниченные возможности для нечистой игры, была со всех сторон обставлена атрибутами святости. Начиная с древних времен личность трибуна считалась неприкосновенной, и всякий, кто игнорировал это положение, считался поднявшим руку на одного из богов. В порядке компенсации за свой священный статус трибун был обязан весь год своего пребывания на должности не покидать пределы Рима и никогда не запирать двери своего дома. Он был обязан с самым пристальным вниманием относиться к жалобам и тяготам жизни народа, выслушивать всякого, кто остановит его на улице, и читать надписи, оставленные на стенах общественных зданий, чтобы иметь возможность предложить новые меры или воспрепятствовать их введению. Вне зависимости от того, насколько высоко простирались его собственные амбиции, собравшийся претендовать на должность трибуна аристократ не мог позволить себе проявить даже малую толику надменности. Иногда кандидат в трибуны мог даже зайти настолько далеко, что усваивал произношение плебея — обитателя трущоб. Таких римляне называли словом рорulаrеs, популяры, означавшим политиканов, заигрывавших с народом.
36
Существует общая уверенность в том — хотя непосредственные доказательства отсутствуют, — что для занятия общественных должностей был необходим имущественный ценз.