Жюльетта Бенцони
Рубин королевы
Мишелю де Гресу, который так хорошо умеет раздвигать горизонт...
Часть первая
НИЩИЙ ИЗ СЕВИЛЬИ
1924 год
1
СТРАЖДУЩАЯ ДУША
Впразднике было что-то колдовское. Да и как иначе, если он порожден древней, сохранившейся в своей первозданности, чуждой всему наносному андалузской традицией. Ощущение чуда усиливал детский голос исключительной красоты...
На стуле у фонтана в черном костюме и белой сорочке, сложив руки на коленях, вытянув шею и подняв глаза ввысь, словно вопрошая о чем-то звезды на высоком густо-синем небосводе, сидел мальчик по имени Маноло. Словно не замечая окружавшей его толпы, он выпевал своим хрустально-звонким голосом необычайно красивую solea. Рядом, опершись ногой на табурет, стоял гитарист и с какой-то особенной заботливостью смотрел на мальчика.
Прозрачная музыкальная фраза взлетала к небу, затем прерывалась странными мольбами и вновь возобновляла свой полет. Слушатели затаили дыхание, очарованные столь совершенным исполнением «cante jondo» – «глубинной песни», пришедшей из седой старины, когда византийские церковные мелодии смешались с музыкой мавританских королей Гранады и страстными напевами цыганских таборов, поселившихся здесь в XV веке. Таким было и фламенко до того, как его «подправили и окультурили» в многочисленных кафе Трианы и Сакро-Монте – ни на что не похожее, чистое искусство...
Умолк последний звук – и словно рассеялись чары. На секунду воцарившуюся тишину взорвал гром аплодисментов, юный певец привстал со стула и поклонился с очень серьезным видом. Маноло не стукнула еще и четырнадцати, но он был уже знаменит. Два года назад этот мальчик-цыган без труда выиграл певческий конкурс в Гранаде, организованный поэтом Федерико Гарсия Лоркой и композитором Мануэлем де Фалья. С тех пор его всюду зазывали к себе наперебой, во всяком случае, пытались это сделать, правда, не всегда успешно, ибо те, кто занимался карьерой начинающего певца, вели жестокий отбор выступлений юного дарования. Но могли ли они устоять перед доньей Аной, семнадцатой герцогиней де Мединасели, если она уже решила, кто должен стать гвоздем программы устроенного ею вечера в честь королевы, приуроченного ко дню Святого Исидора?
В просторном патио, озаренном сотнями свечей и маленьких масляных светильников, подчеркивавших великолепие азулехос[1], князь Морозини оказался рядом с хозяйкой дворца и ее августейшей гостьей. Он легко забыл о певце, любуясь двумя прекрасными дамами, столь выделявшимися своей едва ли не нордической красотой среди темноволосых и смуглых людей. Самая знатная после герцогини Альба женщина в Испании, натуральная блондинка, какие нередко встречаются в Венеции, с точеными чертами лица и большими светлыми глазами, герцогиня словно застыла возле кресла своей повелительницы. И годы – а ей было уже тридцать шесть, и семикратное материнство оказались бессильны перед красотой и прелестями доньи Аны.
Золотистые волосы королевы-англичанки, лилейный цвет ее лица и цвета морской волны глаза чудесно сочетались с высоким андалузским гребнем, поддерживавшим ниспадавшие волнами кружева. Связанные узами настоящей дружбы – королева Виктория-Евгения была крестной маленькой – дочери герцогини Марии-Виктории, занимавшей пост придворной дамы, – почти ровесницы, обе женщины обладали безукоризненным вкусом и чувством элегантности, и казалось, будто они на самом деле сошли с полотна Гойи, чью эпоху, воспроизведенную в творениях великого художника, должна была воссоздать атмосфера великолепного празднества, устроенного в Каса де Пилатос, севильском дворце Мединасели.
Дворец совершенно очаровал Морозини. Он уже бывал в Севилье, но на сей раз прибыл сюда в составе свиты королевы по горячей просьбе ее царственного супруга.
– Ты оказал мне большую услугу, Морозини, – заявил Альфонс XIII, всегда говоривший «ты» тем, кто ему нравился, – и в благодарность я обращаюсь к тебе еще с одной просьбой: сопровождай мою жену в Андалусию! Сейчас у нее дурное настроение, Испания ее тяготит. Твое присутствие внесет приятное разнообразие. Бывают моменты, когда она скучает по Англии!
– Но я же не англичанин, ваше величество, – попытался сопротивляться Морозини, которого мало привлекала перспектива барахтаться в сетях сурового дворцового этикета.
– Ты венецианец с примесью французской крови. Это почти то же самое. К тому же ты не считаешь чай страшным ядом и так же ненавидишь корриду, как и моя жена... Ну а поскольку вам не подобает останавливаться под одной крышей, тебе забронируют апартаменты в палас-отеле «Андалусия»., где ты будешь моим гостем. Я тебе весьма обязан, – добавил король, приподнимая с письменного стола дивной красоты предмет: украшенную золотом и драгоценными камнями агатовую чашу с ручкой, представлявшей собой Купидона из слоновой кости с золотом, оседлавшего эмалевую химеру. Это и была та самая «услуга», за которую король хотел отблагодарить Альдо.
Двумя месяцами раньше таланты Морозини понадобились наследникам одного неаполитанского принца. Тот, как выяснилось, совсем разорился, и обманутая в своих надеждах семья решилась на то, чтобы продать невероятное количество разнообразного «барахла», скопившегося в некогда роскошном дворце, пришедшем теперь в полный упадок. Там можно было найти что угодно: от чучел животных, пустых клеток и чудовищных подделок под готику до восхитительного набора природных кристаллов, коллекции табакерок, нескольких достойных произведений живописи, а также чудесной старинной чаши. Собственно, именно она побудила Альдо приобрести всю эту свалку, чтобы затем уступить большую ее часть старьевщику. Чаша вызывала в нем смутные воспоминания о чем-то.
Смутное ощущение переросло в уверенность, когда после долгих часов, проведенных среди старых книг в тиши фамильной библиотеки, Морозини откопал наконец то, что искал: предмет прежде принадлежал великому дофину, сыну короля Франции Людовика XIV. Страстный коллекционер, принц бредил чашами, кубками, блюдами, ларцами – этими драгоценными жемчужинами времен Ренессанса и барокко. После смерти дофина в Медоне 14 апреля 1711 года Король Солнце счел справедливым, что, хотя покойный принц и отказался от своих прав на трон Франции, его младший сын, ставший королём Испании Филиппом V, должен получить хоть что-то на память об отце. И сокровища, упакованные в кожаные кофры с гербами усопшего дофина, тронулись в путь – в Мадрид. Там они и находились вплоть до царствования – впрочем, очень короткого – Жозефа Бонапарта, возведенного на испанский трон своим братом Наполеоном. Оставляя дворец, не слишком щепетильный корсиканец увез коллекцию в Париж.
Царствовавший после императора Людовик XVIII мог бы рассматривать сокровища, собранные во Франции одним из его предков, как ее национальное достояние, но, в надежде исправить поколебленные корсиканской бурей отношения между Францией и Испанией, предпочел вернуть их в Мадрид. К несчастью, вещи были небрежно упакованы и многое разбилось или было повреждено во время транспортировки. Хуже того: дюжина уникальных предметов исчезла. В том числе и агатовая чаша, украшенная двадцатью пятью рубинами и девятнадцатью изумрудами.
Идентифицировав таким образом свое приобретение, Альдо подумал, что было бы справедливо уступить его испанской короне, чтобы чаша воссоединилась с другими, уцелевшими после стольких перипетий реликвиями, хранившимися теперь в Прадо. Он написал королю Альфонсу XIII и в ответ получил приглашение.
Разумеется, с финансовой точки зрения это была невыгодная операция: короли всегда неохотно раскошеливаются, особенно если речь идет о покупке предмета, который, по их мнению, им и так принадлежит. Испанец не составил исключения: он притворился, будто чаша – это подарок, расцеловал князя в обе щеки с волнением, которое выдавала скатившаяся по его внушительному бурбонскому носу слеза, пожаловал ему орден Изабеллы II и, в конце концов, допустил «в свой круг». Иными словами, Морозини отныне считался другом короля, он сопровождал его величество в нескольких безумных поездках на мощных автомобилях, которые монарх страстно любил, и самое главное – был приглашен на королевскую охоту. Там Альдо имел возможность убедиться в особых талантах Альфонса XIII, обладавшего глазом орла и редкостной скоростью стрельбы. Охотясь влёт с тремя ружьями и двумя заряжающими, его величество нередко ухитрялся в считанные мгновения поразить сразу пять целей – две спереди, две сзади и пятую... где придется. Воистину это был лучший стрелок Европы. Так что же, получив столько привилегий, предъявить монарху счет, словно Альдо – простой лавочник? Морозини списал чашу в убыток и двинулся в Севилью в свите Виктории-Евгении, счастливый оттого, что снова встретится с семьей Мединасели и увидит Каса де Пилатос – одно из самых красивых творений из камня, воздвигнутых под небом Испании.