– А теперь я должен подумать об отъезде. Я не хочу, чтобы Ракели узнал, что Виндхэвен оставлен без присмотра. Нет, как только формальности будут закончены, я должен возвратиться на Цейлон. – На какое-то мгновение выражение его лица смягчилось. – Назад в Виндхэвен.
Элен молча изучала его. Она многого не понимала в характере Сент-Сира, но больше всего ее поражала эта привязанность.
– Ты действительно любишь это место, не так ли?
Глаза Пэйджена блеснули.
– Больше, чем я сам до сих пор думал, – сказал он наконец. – Это мой дом, Элен. И я буду за него драться. Иначе они отнимут его.
– Кто отнимет?
Но он просто отвернулся. Элен не могла удержаться от вздоха. Разглядывая эти непроницаемые глаза, эти надменно чувственные губы, Элен вспомнила некоторые из особенно возмутительных слухов об этой заблудшей овце одного из самых аристократических семейств Англии.
Одни называли его шпионом и хладнокровным авантюристом. Другие считали его кровавым язычником, человеком, предавшим своих предков ради языческого Востока. Даже Элен не могла понять, как он мог променять привилегированное общество Англии на дьявольский труд под слепящим солнцем в обиталище москитов на задворках Азии.
И теперь он спокойно отказался от владения всемирно известным, самым большим в мире рубином, по воле аукциона сделавшим его почти таким же богатым, как королева Виктория. Элен хмурилась, понимая, что она знает этого человека ничуть не лучше, чем пятнадцать лет назад. Она неодобрительно фыркнула.
– Я рада, что ты по крайней мере снял этот странный восточный наряд. Он как-то уж слишком... слишком подходит тебе. Это неестественно. Ведь ты – такой же англичанин, как и я! – сказала она обвиняющим тоном.
– Ах, дорогая, а я-то думал, что ты француженка.
Элен вздохнула, понимая, что ей никогда не справиться с этим мужчиной.
Еще раз раздраженно фыркнув, она повернулась, чтобы уйти. Только тогда Элен заметила глубокую рваную рану на бедре Сент-Сира. Ее лицо побледнело.
– Боже мой, Дев! Что случилось с твоей ногой?
Он равнодушно поглядел на рану, покрытую запекшейся кровью, и пожал плечами:
– Только царапина.
– Только царапина? Что ты...
– Не надо, Элен. – Его глаза были холодными, такими холодными, какими она никогда не видела их. – Это пустяк. Мне и не то приходилось переносить в Индии. Меньше, чем я переносил от рук моего собственного отца. Так что давай не будем разыгрывать мелодраму, ладно?
– Прекрати, Дев! Ты не должен...
– Что? Отказываться от спектакля? Но это не спектакль, Элен. Когда же ты поймешь это? То, чем я являюсь, или, по крайней мере то, чем я стал. Копай как угодно глубоко, и ты обнаружишь там то же самое.
Элен вздохнула. Это она уже поняла.
Она тоже изменилась за последние пятнадцать лет. Но, кроме того, в нем появилось что-то еще сегодня вечером – почти осязаемая напряженность, которой не было, когда он уезжал обедать. И теперь эта напряженность делала его похожим на туго натянутый лук.
– Ты расстроен из-за того, что случилось на аукционе? Когда этот ужасный индус пытался убить тебя и украсть рубин?
Сент-Сир сделал большой глоток и рассмеялся. Грубо и невесело.
– Тот человек был не больше индусом, чем ты. Начать с того, что он слишком мускулист для индуса, и при этом, я совершенно уверен, он не был сикхом. Нет, он мог быть кем угодно – голландцем, португальцем, испанцем, даже англичанином. Но только не индусом. – Деверил посмотрел на огонь. – И он не был фанатиком, он был просто упаковщиком чая. Он работал на пристани, вероятно, принимая и сгружая товар.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что его ботинки были покрыты чайной пылью и лошадиным навозом, а такая комбинация встречается только на восточной пристани. – Пэйджен прищурился. – И еще из-за одной вещи. Его руки. – Он посмотрел вниз на огонь, как будто что-то вспоминая – Его кожа была толстой, со шрамами от деревянных щепок. И у него были мозоли по всему внешнему краю ладони. Так бывает только в одном случае – если ты постоянно сжимаешь деревянные ручки корзин с чаем.
Пэйджен вытянул свои руки и молча разглядывал их некоторое время.
– Я должен знать такие вещи. Мои руки – такие же, – сказал он, наконец.
Элен широко раскрыла глаза.
– Но почему он устроил такой маскарад?
– Пока не могу сказать. Но я узнаю, можешь быть уверена. И когда я найду ублюдка, который все это устроил, я посажу его на кол и...
Своими сильными руками Пэйджен сжал каминную доску и замолчал, не закончив фразы.
Да, он изменился, поняла Элен. И эта напряженность ужасно волновала ее. Но она прекрасно знала, что сочувствие – это последняя вещь, которую он примет от нее. Без слов она разыскала марлевый бинт и положила его на каминную полку.
– Промой рану, по крайней мере. Если ты этого не сделаешь, ты никуда не сможешь завтра уехать. – И сердито добавила, не дождавшись ответа: – Деверил, ты бы лучше позаботился о себе, а то ты совсем одичал в своих джунглях. – Какое-то время она смотрела на него, собираясь еще что-то сказать, но не решилась. – Теперь мне пора идти и посмотреть, что еще натворил глупый сэр Хамфри.
У двери она обернулась:
– Может, тебе кого-то прислать? Хлою? Или Аманду? Они обе спрашивали о тебе. Ты пренебрегал ими последнее время. – Она не смогла скрыть игривых интонаций в голосе.
Но человек у огня не отвечал; его подбородок напряженно выдавался вперед, глаза не отрывались от мерцающего в камине огня.
Элен нахмурилась, поняв, что Деверил Пэйджен был за много тысяч миль отсюда, не слыша ее вопроса и не замечая ее присутствия. Сердито прошелестев шелковым платьем, она вышла из комнаты, бормоча себе под нос что-то о высокомерных англичанах, которые обезумели от тропического солнца. Дверь закрылась с громким щелчком, но обнаженный мужчина, стоящий перед огнем, ничем не показал, что слышал его.
Потому что сейчас, находясь в зимнем Лондоне, Деверил Пэйджен был действительно далеко за горизонтом, на зеленой земле, где приветственно кричали длиннохвостые попугаи, и летний ветер доносил горячие и приятные ароматы апельсиновых деревьев и чайных полей. На восьми сотнях плодородных, покрытых туманом акрах, названных им Виндхэвеном. Единственная вещь, оставшаяся в этом мире, к которой он мог чувствовать хоть какую-то привязанность.
Сначала Баррет решила, что умирает. Она была больна, ужасно больна, из ее пересохшего горла вырывались стоны, но она знала, что никто не ответит ей.
Скорее бы все закончилось, молила она, как только следующая волна боли обрушилась на нее, сотрясая все тело в агонии. Но, конечно, ничего не произошло. Ничего не изменилось. Только боль все усиливалась и усиливалась.
Смутно она слышала грохот колес экипажа и чувствовала острый соленый запах моря, но едва ли сознавала это.
Они поймали ее, и мускулистый кулак погрузил ее в небытие. Внезапно она вспомнила высокого бородатого незнакомца, появившегося ночью. Что, если бы она согласилась на его предложение? Сидела бы сейчас в роскошном зале за ужином с фазаном, одетая в шелка, как он обещал? Но ужином ей был вкус золы в горле, и вместо шелка – холст. Возможно, это была всего лишь галлюцинация, вызванная голодом и усталостью.
Судорога сотрясла ее ослабевшее тело, усиливая боль. Кровь выступила на губах, закушенных в попытке удержаться от крика.
Ей казалось, что она была больна всегда. Или, возможно, она умерла и оказалась в аду. Ее последней ясной мыслью была молитва о спасении и безопасности ее дедушки.
Он не был маленьким человеком, хотя сутулость делала его таким. И сейчас, когда он рассматривал разгром вокруг него, его сутулость была очень заметной. Он взъерошил неуверенными пальцами свою седую гриву, приведя ее в больший, чем обычно, беспорядок. Слезы показались на глазах, как только он увидел разбитые стекла и страницы, вырванные из бесценных старых книг. Пропала работа целого года. И Баррет...
Он неуверенно поднялся на ноги, корчась от пульсирующей боли в виске. Кровь стекла на глаза, и он неловко вытер ее. Баррет. Ему трудно было произнести вслух ее имя. Он велел Гудфеллоу забрать ее отсюда и спрятать в надежном месте, но упрямая девушка отказалась уйти. Тогда они забрали ее, сказав, что она им пригодится. Тот молодой констебль обещал, что найдет ее. «Оставайтесь на месте и не беспокойтесь, – сказал он, – и она скоро будет дома». Но констебль не знал, с кем имеет дело.