В остальном они подчеркнуто самостоятельны.
На первый русский иконостас надо, пожалуй, смотреть как на поле боя, где художники с разными индивидуальными особенностями и, что всего важнее, с разным мироощущением ведут принципиальный и упорный спор и где ни один не хочет уступить другому.
Летопись назвала на первом месте среди трех мастеров Феофана Грека.
Вряд ли только потому, что он был самым старшим. Скорее всего еще потому, что обаяние и сила имени делали свое дело. Современники живописцев, хоть и видели, конечно, разницу между манерой Грека и русских художников, склонны были все же считать Феофана более значительным мастером, отдавали ему пальму первенства.
Вдобавок на его стороне был авторитет Византии, так сказать, «учителя» Руси!
Можно представить, как сам Феофан Грек в кругу подмастерий оценивает кисть Прохора и Андрея.
Он не отрицает их большого дарования. За многое одобряет: за точность рисунка, за ритм, за умение вглядеться во внутреннее состояние образа и передать его.
Но Феофан Грек пожимает плечами и сердито сверкает глазами, оценивая манеру обоих. Им не хватает серьезности! Они словно не понимают всего величия своего дела! Они готовы улыбаться там, где надо скорбеть!
Правда, самый молодой из москвичей, Андрей, лишь начинает путь. Он еще вырастет. Это подлинный живописец, но недостаточно проникшийся мудростью и духом священного писания. С годами его кисть выправится…
Феофану Греку вряд ли дано понять, что кисть Андрея как раз еще недостаточно уверена в том, что не по душе самому Феофану, но что она очень скоро окрепнет и очень скоро оставит далеко позади все написанное в 1405 году.
А Андрей Рублев?
Вот они сидят с его учителем Даниилом в келье, только что вернувшись из Москвы после освящения собора.
Андрей глядит на Даниила, устало и почти виновато улыбаясь.
Чего бы не сделал сейчас Андрей для своего учителя!
Ведь Даниила, хоть и более опытного, расписывать храм не пригласили, просто-напросто обидели, и Андрей, обрадованный почетным предложением, в то же время чувствовал неловкость перед другом, страдал за него, готов был отказаться от росписи, чтоб не усугублять огорчения Даниила.
Однако Даниил убедил его в необходимости работы. Подавив горечь, учитель говорил, что нельзя отказываться от исполнения долга, что все равно они будут все время вместе: ведь их мысли одинаковы, и Андрей напишет то, о чем думается обоим.
Даниил убедил Андрея.
И теперь ученик ждет окончательного приговора своему труду.
Даниил разглаживает рясу на коленях.
— Я не сделал бы лучше, — просто говорит он. — Хорошо, Андрей.
— Я писал так, как учил ты! — порывисто отвечает молодой чернец. — С богом в сердце!
Даниил наклоняет голову.
— И Феофан верует… Ты следил, как работает он?
— Все высмотрел! Но…
— Обожди, Андрей. Теперь ты смог бы расписывать стены один, без него?
— Смог бы! Только иначе. Феофан словно боится красок. А я их не боюсь! Краска нужна! Разве не для радости прибегаем мы к Спасителю? А Феофан не дает счастья и покоя! Так, как он, я писать не буду никогда!
Это сказано в запальчивости. Пройдет немного времени, и мужающий художник вспомнит дни, проведенные в храме Благовещения рядом с оживленным, непоседливым «гречином».
Вспомнит, задумается и поймет, что в искусстве Феофана Грека есть много необходимого для всякого мастера, и возьмет это необходимое, чтобы побить противника его же оружием.
Но сейчас он еще далек от подобных мыслей и решений.
Вдобавок он устал. Несколько месяцев непрерывной, поглощающей все силы работы дают себя знать.
И после вспышки Андрей внезапно ощущает вялость.
Его взор тускнеет.
— Никто не понимает… — произносит он еле слышно. — Митрополит славословит Феофана, иные хвалят и Феофана и нас с Прохором. Иным все равно, что написано. Люди слепы…
Даниил испытующе смотрит на товарища, кладет руку ему на плечо.
— Да, слепы. И твой подвиг в том, чтобы заставить их прозреть, Андрей. Слышишь? Прозреть! И ты будешь делать это! Будешь!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Если бы художник мог знать будущее… Дни идут за днями, все дальше отодвигая от молодого живописца написанное им, сглаживая пережитое волнение, позволяя смотреть на иконы и фрески Благовещения спокойней и беспристрастней.
В душе Андрея Рублева растет недовольство достигнутым, верный признак живого таланта, его созревания, залог близких новых свершений. Иконостас храма Благовещения неудачен. Феофан писал по-своему, Прохор по-своему, он, Андрей, по-своему. Чего же требовать от такого «содружества»? А угловатость иных фигур в русских иконах? А скованность их движений? А краски, иногда неуместно яркие и не всегда строго созвучные?