И еще важный момент. Вряд ли наши читатели, не пресыщенные знаниями по родной истории, хорошо представляли себе порядки в Менском иезуитском коллегиуме того времени. Упомянутые здесь «цензоры», официально назначенные доносчики, — интересная деталь, говорящая о многом. И таких исторических деталей в романах «Прантишева» цикла множество, поэтому еще одно ценное качество этого цикла — познавательность. Автор даже и не скрывает своего горячего желания заинтересовать нас богатейшей историей своей страны: при всяком удобном случае упоминает выдающихся личностей, «пристегивает» примечательный исторический эпизод, часто курьезный, или приводит цитату из старинного документа. Причем умеет сделать это естественным образом, «к слову» — без назидательности, используя оригинальные ассоциации.
Так, например, когда действие будет перенесено во Францию и речь зайдет об «Оленьем парке» любовниц, который фаворитка мадам Дюбарри устроила для старого греховодника Людовика XV, автор находит удобный предлог познакомить читателя с нашим старинным законодательством: «Да, тут не действует раздел девятнадцатый, артикул тридцать шестой Статута Великого Княжества Литовского: “Сводники и сводницы, ради устранения распущенности и склонения женщин к разврату, не могут быть терпимы, таким людям следует отрезать нос и уши, если же они будут продолжать заниматься тем же самым и после наказания, то лишать их жизни”.
Автор, с помощью своих героев, не упускает возможности напомнить нам о существовании богатейшего древнегреческого эпоса (а возможно, и заинтересовать им читателя), — ведь и мифы, и эпос на протяжении многих веков были сокровищницей сюжетов, идей и образов для философов, литераторов, художников. Героям «Прантишева» цикла часто случается попасть в такой переплет, что спасти может только «художественное» отношение к жизни, хорошо приправленное юмором. С горя они даже затевают игру — сравнивают свои злоключения со странствиями Одиссея. Столько пожаров и руин довелось видеть им за время своих странствий, что «на десять Трой хватит». Жуткий плен у барона-«прогрессиста», в котором долго содержался и жестоко эксплуатировался Лёдник, сравнивается с пленом Одиссея у нимфы Калипсо: «исчезнувший для мира, заколдованный герой, потерявший чувство времени». Умная, волевая и талантливая паненка Доминика отлично подошла на роль царевны Навсикаи: она помогла своему «Одиссею», Прантишу, выйти из опасной запутанной ситуации. А уж когда наши герои оказались «между двух огней» — российскими войсками и конфедератами, — тут им сразу вспомнились страшные мифические Сцилла и Харибда... Недаром Прантиш, у которого обнаружился литературный дар, задумал создать свою эпическую поэму о странствиях белорусского Одиссея — если, конечно, сам выйдет из них живым...
Вот такие прекрасные ассоциации и жизнь героям облегчают, и авторское повествование украшают...
Однако пора вернуться к героям романного цикла.
Второй из героев классической пары, в противоположность юному школяру, — немолодой уже Балтромей Лёдник, обладатель двух дипломов: доктора вольных наук Пражского университета и доктора медицины Лейпцигского университета — а также бывший алхимик и раскаявшийся чернокнижник.
Бутрим «был сыном полоцкого скорняка... но единственный сын... отца сильно разочаровал... скорняка из него не вышло бы никогда, хоть с самого всю кожу сдерни. Недотепу пришлось отдать в ученики к чудаковатому владельцу книжной лавки и переплетной мастерской купцу Ивану Реничу». «Недотепа» — потому что книжками интересовался юный Бутрим гораздо больше, чем выделкой шкур. Здесь тот же прием «косвенности»: это грубоватое определение на самом деле характеризует не парнишку, а его отца: через его отношение к сыну как к «недотепе» мы словно воочию видим самого скорняка — простого честного трудягу, в понятии которого увлечение книгами — бесполезная дурь. Впрочем, это все же был неплохой отец: ему хватило ума не запирать мальчишку «для вразумления» в чулан, а «смириться с тем, что сын пойдет по ученой части». Это будет Полоцкий коллегиум, два университета, «докторская цепь на грудь», общение с ученым миром Европы...
Сын полоцкого скорняка возник в романе, конечно, неслучайно. Он сразу напоминает нам другого славного сына полоцкой земли — Франциска Скорину. Далее и сам автор сравнивает разностороннего, жадного до знаний своего героя с нашим знаменитым просветителем. Правда, сравнение неожиданное: «Новые и новые знания пьянили сильнее вина... более, чем богоугодное лекарское дело, захватили его науки тайные... Найти философский камень!.. А что, даже другой полочанин, славный Франциск... несколько лет жизни на обретение того камня угробил, перед тем как начал книги печатать». Так, «между прочим», расширяет автор наше представление о славном первопечатнике. Увлечение Скорины алхимией не должно умалять нашего к нему уважения: для эпохи Возрождения в Европе был вообще характерен мощный порыв к познанию мира во всем его разнообразии. Зарождавшаяся наука ставила перед собой, в частности, благородную задачу борьбы с процветавшими тогда дичайшими суевериями. (Многочисленные примеры таких суеверий тоже приводятся автором: вопиющая расправа — вымазывание дегтем и закапывание живьем в землю — с бедолагой, подвернувшимся под руку замученным эпидемией «язвы» мужикам, или, при затянувшихся родах, «выманивание» младенца на свет Божий... сахаром. Что поделаешь — без таких «деталей» картина эпохи была бы неполной.)