— Вас что же, никто не контролирует? Вы как работаете? Вас этому учили на курсах?
Фунтиков молчал.
— Я спрашиваю: кто-нибудь контролирует вашу работу?
Вконец растерявшийся комбайнер оглянулся на Веру Александровну, но ее уже не было у бункера. Девушка сбежала по ступенькам и встала рядом с Фунтиковым.
— Я агроном, Вера Стругова… Я разделяю ответственность за этот брак, — глядя Андрею прямо в глаза, горячо заговорила она. — Потому что не сумела… Потому что дважды предупреждала, а он не послушал… Грозился столкнуть с мостика… — Побледневшие губы девушки прыгали.
— Вы агроном? Агроном? — переспросил Андрей и, точно не веря своим ушам, отступил на шаг. — Да как же вам не стыдно? Да вы же в таком случае не агроном, а огородное чучело!
Девушка как-то по-мальчишечьи лизнула сухие обветренные губы и повторила:
— Да, я и агроном и комсомолка, и вы совершенно справедливо… Но я тоже только недавно… еще не привыкла вот с такими… Он тут, — она гневно кивнула в сторону Фунтикова, — знатный специалист, орденоносец…
Вере было мучительно стыдно. Губы ее дрожали, серые, казавшиеся особенно светлыми на загорелом лице глаза налились слезами. Она не смогла больше говорить и, как-то жалко сгорбившись, убежала за комбайн.
Андрей почувствовал себя неловко. Горячность спала. Но Фунтиков, сам того не желая, снова подпалил молодого агронома:
— Я столько лет хожу в передовиках, а тут — учить сороку плясать вприсядку…
Андрей круто повернулся к нему.
— Я вас не вприсядку плясать учу, товарищ комбайнер. Товарищ Стругова!
Смущенная девушка вышла из-за комбайна.
— Вот вам метр площади, — Андрей отметил каблуком границы. — Сосчитайте потерянные колосья и проверьте зерно в соломе.
К комбайну подкатила грузовая машина. Из кабины вылез высокий, черный, курчавый, добродушный человек с детски наивными глазами.
— Наш Поль Робсон, — указывая на шофера, с улыбкой сказал тракторист.
Андрей поздоровался с «Полем Робсоном».
— Приглашаю и вас. Я вынужден составить акт о бракодельстве. Как ваша фамилия, товарищ шофер?
Высокий, кудряво-черноволосый, красивый шофер широко улыбнулся и густым басом сказал:
— Морозоустойчивый гибрид с юга: деды с Одессщины, я же урожденный предгорненец Иван Анисимович Шукайло. За голос и за обличье Полем Робсоном прозвали…
Андрей невольно улыбнулся: Иван Шукайло и в самом деле был разительно похож на Поля Робсона.
Шукайло повернулся к комбайнеру.
— Видно, Никанор Алексеич, пошла Настя по напастям… А я разве не говорил тебе, что напрасно за гектарами в ущерб качеству уборки гонишься? — И обратился к Андрею: — Вы, товарищ главный агроном, посмотрите, что у него в бункере… Его зерно завсегда в два раза сорнее, чем у других. Перехваленный Никанор Алексеич повсегда решетья второй очистки из своего комбайна вытаскивает и в бункер сплошной сор валит…
— Двадцать два колоса на квадратном метре, — сообщила Вера Стругова.
Но Корнев уже не слышал ее. Он взобрался на комбайн и, заглянув в бункер, убедился, что зерно было действительно с необычной примесью сора. Проверил решетья второй очистки.
— Хорошенькими делами занимаетесь, товарищ передовик! И кто-то умный красным флажком вашу машину отметил… — Андрей замолк и мрачно задумался.
В эту минуту он понял, что работать ему будет здесь нелегко. Кадры, видимо, разболтанные… Не совершил ли он ошибку, не послушавшись Гордея Мироновича?
Но Андрей Корнев принадлежал к той категории людей, которые не терпят даже и минутной слабости ни в ком другом, ни тем более, в самом себе. «Вздор! Не на легкую ты работу рассчитывал здесь… Отец — двенадцатилетним парнишкой в разведку в тылы белых ходил. В Отечественную — изрешечен весь. Деда бесстрашным партизаном в отряде звали, а твой, Андрей, фронт — целина! Изволь драться за хлеб, как они дрались за твою власть…
Одернуть! Сразу же одернуть, чтоб другим не повадно было…»
Молчание затянулось.
Все вокруг тоже молчали. Даже весельчак Поль Робсон потупился, словно и он считал себя виноватым.
Андрей поднял голову и сказал:
— Составимте акт, товарищи. И на комбайнера и на агронома Стругову. За попустительство.
Напряженность момента сломал все тот же шутник Поль Робсон. Он снова показал ослепительные свои зубы в доброй улыбке:
— Кого один раз хорошо обдерет медведь, тот и пня бояться будет. Так-то, Никанор Алексеич. Плакали, видно, твои премиальные.