Выбрать главу

— Сдать полагается. Это ведь только образцы. Я жилу нашел, ничего жилочка, видать, — подходящая. Да в твердом камне. Пошлет туда контора рабочих — и будут такие самоцветы из жилы выбирать. Ну, опять не могу сказать, — может, сначала понадобится породу порохом отстреливать.

Маремьяна тихонько усмехнулась — не словам сына, а тому, как он говорил: важно, по-взрослому. Видно, кому-то подражал.

— Доброе начало, сынок, — похвалила она. — Половина дела, говорят, когда доброе начало.

Отошла к печи и принялась за прерванное приходом сына дело — разводить коровье пойло.

Лизавета, осмелев, взяла один камень и уселась с ним на пороге. Стала играть: осторожно водила пальцем по гладким граням, прикладывала к щеке, пробовала даже говорить с ним.

— А что! — расходился всё больше Егор. — Я с этими камнями прямо к главному командиру пойду. Не находка, что ли, для первого разу? Мне теперь жалованье положат подходящее. Лошадь дадут, припас настоящий. Можно будет далеко забираться. А то какой я был поисковщик! По задворкам только искать. А тогда проберусь в нехоженые места, найду медную руду. Эх, медная руда! Сколько человек ее искали, — а заводы все на старых рудниках, как спервоначалу были. Инструкцию нам читали: медная — первейшее дело…

Увидел, что мать поднимает ведро, подскочил, взялся за дужку:

— В стойло нести или у крыльца поишь?.. Найду руду — квартиру мне дадут в офицерских дворах, в крепость переберемся. Посторонись-ка, Лиза, оболью!

Вставая, Лизавета выронила самоцвет.

— Не потеряй ты! Мама, возьми у нее камешек.

Лизавета цапнула камень и зажала в кулаке:

— Мой, не отдам!

— Лизка, не дури. — Егор встревожился. Поставил пойло у порога и схватил Лизавету за руку: — Что выдумала, — «твой»!

— Мой. Мне принес. У тебя еще есть. — И улыбалась просительно. А Лизавета редко чего просила.

— Отдай, Лиза, — сказал Егор. — Ну, дай. Все пять надо главному командиру отдать. Он велит Рефу, гранильному мастеру, их изладить. Потом пошлет в Санкт-Петербурх, царице. Может, сама царица эти самоцветики носить будет.

Лизавета как швырнет камень на стол — и в слезы:

— Царица? Опять царица! Всё царице!

Маремьяна стала ее унимать. А Егор камни свои прибрал и спросил шутя:

— Чего это она с царицей не поделила?

— Ой, хоть ты-то молчи, Егорушка. А то угодишь ни за што, ни про што в гамаюны.[23] Я тебе и сказывать не хотела, что у нас тут было. Чуть я со страху не померла.

И тут же рассказала. Случилось это дня за три до возвращения Егора. Маремьяна перекапывала огород у своей избенки. Из крепости разливался праздничный колокольный звон. Царский день был — шестой год благополучного царствования императрицы Анны Иоанновны. Ох-хо, благополучного… Маремьяна только и сказала Лизе: ладно ли, мол, делаем — в огороде работаем в царский день? Не вышло бы чего.

— Посмотри-ка, Лиза, как соседи, Берсениха да Шаньгины, работают ли?

Лизавета сходила, говорит, — работают. А потом и привязалась к слову: почему день царский?

Маремьяна ответила спроста:

— Всё, Лиза, царское. И заводы царицыны, и земли.

— И деревья?

— Ну, что деревья! И мы все царицыны, не то что деревья.

— И ты?

Лопату воткнула, оставила. Подошла к Маремьяне, потрогала ее рукой, поглядела на нее, не веря. И горько заплакала. Маремьяна вздохнула и сказала:

— Зря ты, Лиза! То и ладно, что мы царские, а не барские. За помещиком еще хуже быть.

Этого Лизавета не понимала, а пуще всего плакала оттого, что и деревья царицыны.

— Я бы эту царицу палкой! — выдавила сквозь слезы, размазывая грязь по щекам.

Маремьяна оглянулась по сторонам. Никого, слава богу! Хотела Лизавету поучить, чтоб не брякнула так при людях, да подумала: к чему — завтра же всё забудет. И тут же придумала, как утешить:

— А солнце-то! Вон как любо светит! Солнце, оно не царское.

— Мое?

— Твое-о, Лиза, твое.

Только всего и разговору было. Лизавета успокоилась, высушило солнце ее слезы. Взялись обе за лопаты. И вдруг — глядь: идут к их избенке двое. Драгунский капрал, видать по мундиру, а другой подканцелярист из полиции, — этого Маремьяна и в лицо знала. У подканцеляриста гусиное перо за ухом, в руках свиток бумаги и чернильница на веревочке.

Завернули они за избу, и слышно — дубасят кулаками в дверь.

вернуться

23

Гамаюн — бунтарь, беспокойный человек, поднимающий шум. Так в XVIII веке помещики-крепостники называли непокорных крестьян, зачинщиков восстаний и вообще опасных людей.