Удивительно, что я вообще жив. Так сказала милиционерша, когда мою маму лишали родительских прав. Но это произошло гораздо позже, через два года. А когда мне было четыре, мама только начинала сильно пить. Наверное, оттого, что отец ушел, и что причина его ухода постоянно находилась у нее перед глазами.
Церебральный паралич. Прогрессирующий. Для большинства людей слово «прогресс» звучит ярко и весело, пахнет весенним дурманящим ветром, соленой водой за кормой плавучих отелей, сандаловым деревом кабриолетов…
Самое удивительное в моем случае то, что я не стал дебилом, В три с половиной года, когда мои ноги совсем переставали слушаться, мне сделали операцию. Я выжил и стал тем, кто я есть, благодаря смерти другого человека. Это называется трансплантацией эмбриональной мозговой ткани, которую берут из мозга неродившихся детей. Выражаясь по-научному, у послеабортивных плодов. Если чужая ткань приживается, такие, как я, чувствуют себя получше. Иногда начинают вполне сносно ходить и читать.
Я не стал лучше передвигаться, напротив, мои ноги постепенно утратили и ту малую подвижность, что была в детстве. Но когда мне сделали операцию вторично, что-то изменилось. Я очень быстро заговорил, почти прекратились судороги. Мама была счастлива и такому повороту дела, потому, наверное, не обратила внимания на иные последствия.
Порой я задумываюсь, кем могли бы стать младенцы, отдавшие мне свою плоть, младенцы, от которых избавились их родители. Дело в том, что такие, как я, обычно отстают в умственном развитии. Не считая физических нарушений. До операции я почти не говорил, пускал слюни и не мог отличить друг от друга букв «А» и «Б».
Кстати, вчера я закончил изучение китайского алфавита.
Вот я и думаю, каких высот могли бы добиться человечки, подарившие мне свои клетки, если бы им позволили появиться на свет?
Следующее яркое воспоминание. В прихожей чужие люди. Мне почти не страшно, потому что мама все время держит меня на коленях. Сначала я думаю, что пришли врачи из детской больницы, но эти тети не требуют меня раздеть и не мнут меня руками. Это комиссия пришла проверить, как мы живем. Мама боится больше, чем я.
Она прямо вся дрожит от страха. Вечером я подслушал, она шепталась с тетей Лидой, что кто-то из соседей послал жалобу. Написали, что в нашей квартире постоянный разгул, и парализованного ребенка нельзя держать в таких условиях. Я не понял, что означает «такие условия». Мне исполнилось пять лет, и моему телу были знакомы три состояния.
Первое состояние тела. Отгороженный угол комнаты, откуда я мог смотреть в окно, на желтую стену дома напротив. Но я редко обращал внимание на стену. Я читал. Благодаря бабушке я прочитывал вслед за ней все газеты и журналы, а потом плавно переключился на книги из дедушкиной библиотеки. Книг накопилось очень много, больше двух тысяч. До десяти лет я прочел их все, хотя в большинстве текстов ни черта не понял. Но я уже тогда научился выписывать непонятные слова в тетрадку.
Они мне потом пригодились. Из непонятных слов легче составлять нужные предложения.
Второе состояние тела. Садик в нашем дворе. Там торчал покосившийся засохший фонтан, две скамейки и гаражи. В фонтане кучковались пьяницы. На скамейках, забравшись с ногами, ребята соревновались, кто дальше плюнет. Возле гаражей перемежались кучи собачьего и человечьего дерьма. Меня выносили посмотреть на мир по очереди. Мама, бабушка, тетя Лида. Иногда соседи.
Третьим знакомым мирком была больница. Больницы я, кажется, не боялся. Почти не помню.
Комиссия разговаривала с мамой очень строго. Они мерили нашу площадь, читали бумаги, а под занавес всех озадачили. Они привезли первую в моей жизни инвалидную коляску. Я смотрел на неуклюжую конструкцию, как на небесную колесницу. Коляска весила в четыре раза больше меня, а жили мы в доме без лифта, на четвертом этаже.
Удачный подарок от государства. Все равно что слепому преподнести бинокль. Зато теперь мое присутствие отравляло жизнь не только родне. Отныне я мешал всем соседям.
Главная тетка из комиссии говорила с мамой на кухне. Она уже не ругалась на антисанитарию. Она посетовала, что в советское время мы давно получили бы жилплощадь на первом этаже. Спросила, нет ли у нас возможности уехать за границу. Она сказала, что догадывается, куда уходит моя пенсия, и потрогала под столом ряды винной стеклотары. вторая тетка строго спросила, как это можно, давать ребенку столько читать. Книги, которые мне не положены по возрасту. Они с наивной прямотой спросили маму, почему та не отказалась от меня сразу, и пообещали помочь с устройством меня в стационар. В Дом инвалидов. Навсегда, если мама согласится. Это крайне непросто, намекнула тетка, но ей жаль мальчика, который живет в сарае, где ванная стоит посреди коммунальной кухни. Главная тетка не издевалась, она искренне не могла взять в толк, что такого, как я, можно любить.
Мама меня любила.
Потом комиссия протопала по лестнице, а бабушка изрекла загадочную фразу:
— Фарисейство по остаточному принципу…
Тетя Лида выразилась более определенно — обозвала их толстожопыми дармоедками. Мама сказала:
— Я Петеньку никому не отдам!
И неделю после этого не употребляла.
Начальницы уехали ободрять других детей, а железное чудовище на колесах осталось. Оно спряталось за дверью в коридор, подмигивало мне отражениями от лампы и тихонько приговаривало: «Вот погоди, настанет ночь, все уснут, и я тогда тобой займусь, кусок дерьма!»
С коляски все и началось. Именно из-за коляски у меня появился первый враг.
Какой-то иностранный фонд дал денег российскому предприятию, чтобы они запустили производство таких замечательных штуковин. Предприятие справилось. Их кресло для детей получилось втрое дешевле иноземного, зато вдвое тяжелее и без учета анатомии. Тетя Лида сказала, что с помощью подобной техники можно выиграть небольшое танковое сражение. Когда у коляски что-нибудь отлетало, достать детали было негде. Потому что фабрика наловчилась выпускать изделие только целиком. Кроме того, благодаря техническому гению российских инженеров, у меня начал расти горб.
Мы занимали две комнаты, и кроме нашей, в квартире соседствовали еще две семьи. Пока я не обзавелся танком, все шло неплохо. Теперь меня катали по общему коридору и в кухню. В кухне и произошел невинный инцидент, повлекший за собой цепь ужасных последствий, которые закончатся теперь с моей смертью.
Я реально смотрю на вещи.
В тот день меня поставили на якорь возле чужого холодильника, чтобы ребенок мог полюбоваться феерическим видом из кухонного окна. По узкой смрадной улице днем и ночью, в три ряда, полз поток тяжелых грузовиков, рыгающих соляркой. За неделю окна бывших доходных домов покрывались жирным слоем сажи. На нашей улице не встречалось сугробов белого цвета.
Не помню, кто меня оставил, но сам я уехать не мог. Коляска, в очередной раз, сломалась. На кухню пришла соседка, Ангелина Петровна, понесла кастрюльку к своей плите, зацепилась об меня и грохнулась вместе с супом на пол. Именно эта милая женщина в минуты эмоционального подъема называла меня куском дерьма, а еще вонючим засранцем. Впрочем, она многим давала меткие клички.
Против правды не попрешь.
В пятилетнем возрасте я не обижался, потому что, в отличие от Ангелины Петровны, не получил академического образования и не понимал значения слов. Да, как ни странно, в нашей семье пили и водили в дом друзей, но при мне не матерились. К маме ходили интеллигентные алкоголики.
Но в тот раз Ангелина Петровна была на взводе, или суп ей дался тяжело. Она кое-как собрала с пола свои злобные кости и толкнула меня вместе с коляской. Толкнула несильно, но поскольку одно колесо не держалось, я немедленно растянулся в луже супа, до крови прикусил язык и разбил бровь.
Пришла мама и подралась с Ангелиной Петровной. Мама была моложе, но соседка относилась к более тяжелой весовой категории и имела значительный опыт поединков без правил. Почти каждый вечер она участвовала в спаррингах с собственным взрослым сыном. Я лежал в холодной перловке и с пола наблюдал за ходом боя. На девятой секунде первого раунда Ангелина Петровна послала маму в нокдаун, но тут прибежали соседи и остановили схватку.