— Тебя как кличут-то, мил человек? — спросил бомж.
— Зови Ваней, не ошибёшься, — зачем-то соврал Аркадий.
— А хлебушка, Ваньша, у тебя, случаем, нет?
Он облизал прут, отложил его в сторону, с сожалением вздохнув, и тут же вцепился голодным взглядом в продукты, разложенные на газете.
— Да ты совсем обнаглел, старик! — Аркадий отметил, что возмущения почему-то нет, и хохотнул — беззлобно. Ситуация его развлекала.
— Не старик я, сорок вёсен прожил с хвостиком небольшим, и зубы все целы. А за хлеб заплачу. Держи вот! — и бродяга, откинув полу, порылся в котомке, висящей через плечо под плащом. Аркадий увидел широкие раструбы галифе, но удивиться не успел — бомж выудил и протянул ему увесистый камень.
Усмехнувшись, будто в темноте разглядел удивлённое непонимание на лице собеседника, он поскрёб тёмный край камня ногтем, и самородное золото тускло блеснуло в свете фонаря. Аркадий вытаращил глаза: быть не может, чтобы самородок такого размера — и у бродяги!..
— Да не сомневайся, настоящее, вот бумага из Пробирной палаты, — сказал тот, будто в темноте увидел, как вытянулось лицо Аркадия, и, снова запустив руку в котомку, достал свёрнутый в трубочку лист бумаги, встряхнул его, вытягивая вперёд руку. — Ты бери, только хлеба мне дай. Бумагу-то на, возьми, без неё не сдашь в казну — не примут. А перекупщикам продавать али китайцам — себе дороже, семь шкур сдерут, да и ещё в полицию донос напишут. Ты мне хлеба дай, мил человек, хлебушка охота шибко — русского, печёного. Так эти лепёшки обрыдли, будь они неладны!
Аркадий молча взял с импровизированного стола булку бородинского и протянул чудному человеку, отметив, что зубы у него действительно целые, блестящие — тот улыбался во весь рот, глядя на хлеб — радостно, счастливо, глаза сверкнули молодым блеском.
— Ржаной, — всхлипнул бродяга, понюхав кирпичик бородинского хлеба, — ржаной…
По щекам текли слёзы, но человек не замечал этого, по крошке отщипывая корочку и медленно прожёвывая. Лицо выражало такое наслаждение, такое счастье, такое умиротворение, что, засветись сейчас вокруг головы бомжа нимб, Аркадий не удивился бы. Скорее удивляло, почему нимба нет?!
— Бред какой-то, — пробормотал Аркадий, зажмурившись, чтобы прогнать морок, но золотой самородок в его руке был настоящим, и бумага с двуглавым орлом подтверждала это. Да и сам он видел, что старый чудак не врёт. Но всё равно бормотал «бред, бред, бред»…
Раздался стук копыт — оглушающий, нереальный, будто с горных круч неслась конница. Ошарашенный, оглушённый, Аркадий выронил самородок, оглянулся — тёмные горы на фоне крупных звёзд спокойны, не шелохнулись, и ничего по ним не скатывается. Камнепад? Нет, не похоже. Стук копыт, приближаясь, становился тише, и вот наконец вполне нормальные звуки. Он направил фонарь на дорогу: там, на невысокой алтайской лошадке, держа под уздцы вторую, осёдланную, ехала женщина в расшитом золотом халате и шароварах. Волосы рыжие, почти огненные в луче света, струились по плечам, а лицо, ярко-белое, усыпанное веснушками, будто светилось изнутри. Потом, много раз вспоминая эту встречу, Аркадий недоумевал: как это получилось — рассмотреть каждую складочку век, каждую чёрточку, запомнить подрагивание ресниц и шевеление губ? Запомнил также каждую деталь вышивки золотой нитью по сверкающей ткани на её наряде — простом, обычном халате с широкими рукавами, перетянутом поясом. Будто в режиме замедленной съёмки смотрел и запоминал…
А она поскакала до машины, остановила коня, натянув поводья. Лошадка послушно встала. Всадница, сверкнув неожиданно синими глазами, сердито нахмурила брови, но тут же лицо её снова разгладилось, стало безмятежным — почти таким же, как у старого бомжа, когда тот взял в руки хлеб… Женщина посмотрела сначала на Аркадия, потом перевела взгляд на самородок возле его ног.
— Обманул, — сказала она как-то даже равнодушно. — Ключ-камень другому отдал. — И крикнула так, что задрожали верхушки сосен: — Мой ты, Тимофей, мой! И не поможет тебе хитрость твоя! Чох! Чох, чох!.. — Лошадь послушно тронулась с места, подгоняемая всадницей ударами ног, обутых в мягкие кожаные сапожки.