Измученные, голодные партизаны жались спинами к стволам сосен и молча отдыхали. У каждого дома остались свои. Что с ними? Может, головешки догорают на усадьбе, а старикам, жинке, детям негде обогреться…
На пенек взобрался Максим Левков. На нем был порванный кожушок, большая овечья шапка и старые подшитые валенки. Из-за ремня торчали наган и две гранаты. К председателю стали подходить партизаны.
— Товарищи, — тихо начал он, — сегодня осиротели мы, многих потеряли. Легионеры жгут наши хаты, мордуют наших близких. Мы не устояли перед пушками и пулеметами, но и не сдались. Будем копить силы, чтобы не смогли паны у нас долго засиживаться. За товарищей мстить будем, семьи свои вызволим из легионерских лап. В пуще есть у нас несколько шалашей, но в такую холодину там не усидишь. Может, весной они нам и пригодятся, а сейчас двинемся в Грабье, оклемаемся маленько, подумаем, что дальше делать.
— А чего там думать? Одна у нас работа, — выкрикнул молоденький высокий Амельян Падута, — драться за советскую власть.
К Левкову протиснулась Параска. Она из-за пазухи достала сверток в белом платочке и протянула Максиму:
— На, председатель, припрячь. Может, скоро и понадобится.
Левков развязал платок. В его заскорузлых ладонях пламенело полотнище ревкомовского стяга. Он развернул его и поднял над головой.
По темному лесу, продираясь сквозь заросли, через заметенные снегом выворотни, проваливаясь в сугробы, шли партизаны искать себе пристанище.
В селах голосили женщины по убитым сыновьям и мужьям, по братьям и любимым. Плакали грязные и оборванные погорельцы, набиваясь в хату к родне или соседям.
А под вечер пошли по дворам «канарейки». Так сразу прозвали полевую жандармерию с желтыми околышами на конфедератках. Уши белополяки прикрывали бархатными наушниками, в карманах таскали маленькие металлические грелки с тлеющими внутри угольями. От них всегда пахло паленой шерстью.
«Канарейки» не заходили лишь бы куда, а заворачивали только в те хаты, на которые кто-то показывал. Иначе откуда же им знать, где кто живет, сколько у кого сыновей и где они сейчас.
Наводила жандармов застенковая шляхта. А те врывались в хату, волокли с печи старого деда или бабу, свистела плеть, слышались крики и стоны.
Особенно лютовал конопатый, с заплывшей мордой Зигмунд Смальц. Он не щадил ни ока ни бока, так хлестал шомполом, что аж кровь брызгала.
Человек сорок избитых мужчин и баб согнали к волости. Они угрюмо дожидались, что им скажут, куда погонят дальше. Вокруг стояли солдаты с карабинами. На крыльцо вышел кургузый комендант, лицо у него было со свекольным отливом. Он даже не взглянул на стоявших перед ним людей.
— Ежели ваши галганы не пшыдуць до гмины и не жуцять зброю, их ойцы и матки бэндуть растшеляны[33].
За спиной коменданта стоял широкоплечий, с рыжими усами, в крытой фабричным сукном шубе шляхтич из Хоромного — Фэлик Гатальский. Он моргал желтыми глазами и скалил прокуренные зубы.
— Вам понятно, что сказал пан комендант?
Толпа молчала. Кто-то невидимый ответил отчетливо и громко:
— Понятно, иуда, что по тебе веревка плачет.
— Молчать, пся крев! — взвился Гатальский, новоиспеченный войт гмины[34].
— Как же мы скажем сынам, чтобы бросали оружию, коли нас арестовали? Ты отпусти, так сходим и скажем, — высунулся вперед Андрей Падута.
— Пошукай дурнейшего, чем ты сам, — может, он и отпустит. А твоим бандюкам передадут и без тебя! — огрызнулся новый войт.
К вечеру заложников отправили в Бобруйск и посадили в крепость. Только Смальц не унимался. Он носился по селам, вынюхивал большевиков и партизан.
В Гати Смальц обнаружил жену Левона Одинца Ульяну. Его поразила красота сельской молодицы. В ее больших черных глазах дрожали огоньки ненависти, а смуглое лицо было спокойным и гордым. Это еще больше разъярило панского палача. Сначала он вежливо и ласково расспрашивал, где комиссар.
— Тиф скрутил, в больницу отвезли, — спокойно ответила Ульяна.
— Брешешь, сука! — вскочил Смальц. — Он вчера здесь был! — И со всей силы потянул плетью. Тонкий конец, как змея, обвился вокруг шеи. Смальц резко рванул плеть на себя — на шее налился кровавый рубец. — Ну! — рявкнул жандарм.
Ульяна молча, с глубокой ненавистью смотрела на него, а когда он снова взмахнул плетью, плюнула в разопревшее от спирта и искаженное злобой лицо.
Жандарм осатанел. С каким-то звериным рыком он сек несчастную женщину. Мать Ульяны на коленях подползла к Смальцу.
— А смилуйся, паночек! Коли крови хочешь, так меня, старую, прибей, а ее не надо. С дитем она. — И ухватилась руками за плеть. Смальц носком начищенного сапога наотмашь двинул ей в грудь. Старуха упала.
33
Если ваши разбойники не придут в комендатуру и не сдадут оружие, их родители будут расстреляны