Несмотря на слабый интерес к школьным занятиям, Рудольф преуспевал в географии, увлеченно изучал карты и получал высокие оценки в школе, когда шла игра «в города». Один ученик называл город, а другой должен был предложить название города, начинающееся на ту букву, которой закапчивалось предыдущее. Опытный фантазер-путешественник, Рудольф, сидя на своем наблюдательном пункте над уфимской железнодорожной станцией, побывал во многих далеких странах. Таким способом было легко достигать цели.
В школе номер 2 среди прочего изучали английский язык, хотя все ученики говорили на нем очень плохо, ибо учительница не могла справиться с классом. Елена Трошина, высокая, нервная тридцатилетняя женщина, выросла в Шанхае, училась в Кембридже, бегло говорила по-английски, но все это не слишком интересовало ее учеников. «Мы порой доводили ее до слез». Математика была единственным школьным предметом, которым Рудольф занимался как следует, может быть, потому, что преподавал ее строгий директор школы. «Мы всегда старались первыми ответить на вопрос, потому что за это он ставил отметку», — рассказывает Альберт, вспоминая, что Рудольф, задавшись подобной целью, мог опередить одноклассников. В шестом классе одиннадцатилетний Рудольф в среднем имел твердую тройку, хотя по литературе, географии, физике получал высшие баллы. Через два года его успеваемость снизилась так заметно, что учитель жаловался: «Он наверняка способен получать больше, чем тройки!»
Вряд ли причина плохих отметок была для учителей тайной. «Иногда у него нет времени на выполнение домашнего задания, так как он занимается танцами, — писала в отчете учительница восьмого класса, добавив: — Он всегда выступает на школьных концертах».
С точки зрения учителей, Рудольф с его любознательностью, умом и восприимчивостью должен был быть хорошим учеником, и нередко то один, то другой заходил в дом к Нуреевым, жалуясь на недостаток прилежания. Но они никогда не запрещали ему танцевать, даже после просьбы самого Хамета Нуреева отвадить Рудольфа от танцев. «Хамет дважды приходил ко мне в школу, — признается Тайсан Ичипова. — Просил поговорить с Рудольфом и использовать весь свой учительский авторитет. «Мальчик — будущий отец и глава семьи», — в отчаянии говорил он мне». Ичипова пожалела Хамета и пообещала сделать все возможное. Но она знала, что ничего не удастся: Рудик был одержимым. Каждый раз, когда нужно было уйти из школы пораньше для выступления, он непременно заранее просил у нее разрешения, был с ней так вежлив и так внимателен, что она в свою очередь ощутила какую-то странную привязанность к этому бедному татарскому мальчику, которого изводили другие мальчишки. «Должна признаться, что чувствую себя виноватой перед старшим Нуреевым, — говорила она лет через сорок после просьбы Хамета, — потому что так ни разу и не поговорила об этом с Рудиком. Я понимала бесполезность всех своих усилий».
На уроках Рудик рисовал в тетрадках ножки балерин, так глубоко погружаясь в собственный мир, что часто не слышал учителей. Несмотря на посредственные оценки по рисованию, он талантливо рисовал. А портрет Ломоносова его работы появился в специальном выпуске классной стенной газеты. При всем своем потенциальном даровании он больше любил смотреть на картины, чем рисовать, и начал оттачивать глаз в музее Нестерова* на улице Гоголя, научившись распознавать с первого взгляда стиль многих русских художников. Со временем Рудольф заполнит собственную картинную галерею работами «старых мастеров», но в 1952 году, в четырнадцать лет, у него в кармане звенела лишь мелочь. Его первыми приобретениями были купленные в киосках почтовые открытки с репродукциями картин, прежде всего Ильи Репина и Ивана Шишкина, и фотографии знаменитых балерин. (Больше всего он любил открытку с изображением прима-балерины Кировского театра Натальи Дудинской.) Его стремление познать мир было неистребимым, но хаотичным. В основном приходилось довольствоваться книгами, картинами и культурными мероприятиями, которые могла предложить Уфа. Рудольф посмотрел все спектакли Свердловского театра музыкальной комедии, а потом Омского музыкального театра, гастролировавших в Уфе летом, иногда пролезая через боковую дверь или через служебный вход, чтобы не платить за билет.
Хотя в школе его мало что интересовало, на занятиях во Дворце пионеров он проявлял фанатичное рвение, требуя в классе, чтобы товарищи смотрели на него и подмечали как можно больше ошибок. «Даже идеально делая что'-то, он все равно просил поправлять», — вспоминает Ирина Климова. Встав перед зеркалом, он скрупулезно с пристальностью аналитика изучал свое отражение, чего почти никто не мог понять, и отказывался переходить к следующему экзерсису, пока не отрабатывал предыдущий. Тем не менее его не считали тщеславным; он еще находился в процессе самоопределения, еще не обладал тем эффектом присутствия и горделивым блеском, который однажды проявит с поистине фантастическим результатом. В самом деле, в четырнадцатилетием Рудольфе не было ничего привлекательного. Одноклассники вспоминают «обыкновенного с виду» костлявого мальчика маленького роста. Если волосы у других мальчишек были коротко стрижены и гладко зачесаны назад, то он зачесывал свои волнистые волосы на косой пробор, причем сзади они были короткими, а спереди длинными, закрывая уши и обрамляя глаза. Когда Рудольф танцевал, волосы всегда падали на лицо. На фотографиях можно увидеть тринадцати-четырнадцатилетнего мальчишку в белой майке, с впалой грудью, с длинными тонкими руками, полными губами, мягкими и красивыми чертами лица. Выражение напряженное и в то же время невинное. На одном снимке он улыбается прямо в объектив, гордо скрестив на груди руки. На другом — положив руки на бедра, склонив голову, с усмешкой позирует перед камерой. Торс выглядит крепким. Вид у него здесь не слишком самоуверенный. «Казалось, он никогда не заботится о своем внешнем виде», — говорит Памира Сулейманова, и ее мнение подтверждают другие; не обращал внимания на одежду, даже если она дурно пахла и была пропитана потом.