Предварительная оценка туфель оказалась на удивление низкой — за самые поношенные всего 40–60 долларов, а за несколько раз надетые — 150–200, что еще удивительней. («В очень хорошем состоянии, лишь слегка запачканные».) На выставке перед распродажей работники «Кристи» приклеили подошвы туфель к витринам двусторонней липкой лентой, погубив патину выступлений. Первыми были выставлены на продажу четыре белые туфли, оцененные в 150–200 долларов. Когда аукционер Кристофер Бердж начал торги с 1000 долларов, публика громко охнула. К концу вечера одна пара бледно-розовых туфель, изношенных, запачканных и оцененных в 40–60 долларов, установила рекорд — 9200, сопровождаемый воплями, рыданиями и аплодисментами изумленной толпы. Работники «Кристи» недооценили стоимость вещей, не приняв во внимание прославившую их жизнь.
Нуреев предсказывал, что у распродажи его имущества будет своя закулисная интрига. «Кристи» с самого начала планировал распродать содержимое его нью-йоркской и парижской квартир на следующих друг за другом аукционах в Нью-Йорке и Лондоне, но их пришлось отложить, поскольку одна из сестер и племянница Нуреева оспорили завещание в суде. Доход от продажи должен был поступить в два фонда, созданных Нуреевым в Европе и в Америке, один из которых главным образом по налоговым соображениям. Но родственники воспротивились его планам предоставить фондам распоряжаться его капиталом. Когда друзья Нуреева обвинили их в жадности, тем более что он оставил им деньги, они сослались на желание поместить вещи в музей. Нуреев оговорил в завещании, что музей его памяти должен быть создан в Париже, но вопрос о том, что туда следует передать, оставался предметом сомнений и споров. Пригрозив вообще запретить нью-йоркский аукцион, сестра Роза и племянница Гюзель согласились на компромисс: оба фонда должны выкупить для будущей экспозиции восемь костюмов и несколько пар туфель. Когда до начала нью-йоркского аукциона оставались считанные часы, всего за несколько кварталов от «Кристи» Гюзель, ее адвокаты и юристы фонда выбирали по каталогу вещи. Возглавляемый многолетним налоговым консультантом Нуреева американский фонд, которому уже пришлось улаживать иск одного из его многочисленных бывших любовников, страстно желал избежать любых дальнейших проволочек и скандалов. Хотя лондонский аукцион все-таки состоялся в следующем ноябре, обвинения и юридические разбирательства продолжались еще долго после окончания обоих аукционов.
Наконец, вещи, которыми больше всего дорожил Нуреев, были всегда при нем в дорожном чемодане: туфли, костюмы и прочие принадлежности, связанные с его жизнью на сцене, с единственным местом, где он, по его словам, действительно чувствовал себя дома. Михаил Барышников красноречиво сказал после его смерти: «Он очень серьезно относился к своему пребыванию на сцене в любом качестве — танцовщика, хореографа, дирижера. Именно здесь он жил. Без этого он не мог представить своей жизни».
1. РАСПУТИЦА
В марте 1938 года Фарида Нуреева собрала вещи и с тремя маленькими дочерьми — восьмилетней Розой, семилетней Лилей и трехлетней Розидой — села в транссибирский экспресс, останавливающийся неподалеку от ее дома в маленькой уральской деревушке Кушнаренково, расположенной на полпути между Ленинградом и Сибирью. Ее муж Хамет, политрук Красной Армии, находился на дальневосточной границе России, недалеко от Владивостока.
Фарида неохотно решилась проделать шестидневный путь через Сибирь и российский Дальний Восток. В свои тридцать три года она была на девятом месяце беременности и беспокоилась, как бы роды не начались в поезде. Она помнила о трех маленьких девочках и о том, что вагоны наверняка будут набиты военнослужащими и переселенцами. Ей будет негде прилечь отдохнуть, а детям нечем развлечься. Поезд делал две короткие остановки в день, но мартовский ветер был столь суровым, что мерзли уши, и на улице можно было провести только несколько минут. Она боялась, что ей никто не сумеет помочь, и если что случится в дороге, медицинская помощь едва ли найдется. Это страшило ее больше всего.