Вряд ли мне удастся описать то воздействие, которое оказали на меня эти слова. Будто раздернули шторы, и открылся вид в бескрайнюю даль. Какие именно воспитательные мероприятия и что конкретно имел в виду тогда Рудольф Штайнер, сказать я не решаюсь. В те годы еще не появилось его детище — новое искусство воспитания, ставшее известным в мире под названием «вальдорфская педагогика». Также еще не получило обоснования и лечебно — педагогическое направление на основе антропософии, институты которой пользуются сегодня большим признанием и популярностью во многих странах. И эвритмия, из которой впоследствии, как особое ответвление, развилась лечебная эвритмия, существовала тогда еще только в зачаточном состоянии. Мне также неизвестно его отношение к возникшему медицинскому движению на основе антропософии, рассказывал ли он, например, в медицинских кругах какие — либо подробности для развития своих — безмерно важных для социальной педагогики — идей, которые он так смело выдвинул в той кассельской лекции, заронив в нас надежду на решение в скором времени этих проблем.
Мне думается, что осуществление его замыслов было бы возможно прежде всего там, где эффективно могут проявить себя художественная и терапевтическая направленность вальдорфской педагогики, мероприятия антропософской лечебной педагогики, лечебная эвритмия и в особенности эвритмия для маленьких детей, применяемая уже в самом раннем возрасте под наблюдением врача.
Из пережитого в Касселе не менее важным было и ощущение, что Рудольф Штайнер — хотя я его об этом и не спрашивал — ответил именно на вопрос, который меня занимал больше всего. Позднее я слышал от своих хороших знакомых похожие рассказы. Где бы ни выступал Рудольф Штайнер, у него с помощью активных духовных органов всегда формировалось вполне конкретное представление о том месте, где он говорил, и той обстановке, в которой он говорил. Но помимо места и времени имелись еще два важных обстоятельства — их он в каждый момент использовал по — новому. Это знания, устремлявшиеся к нему из духовного мира, и вопросы, которые ему выстукивали сердца слушателей. Поэтому каждая лекция помимо своего объективного содержания, воспринимаемого всеми присутствующими, порождала множество «бесед» с отдельными слушателями. Но такие беседы, неслышимые для других, происходили как бы за оградой, наедине с каждым отдельным слушателем, и посягать на чужие владения было не принято.
Рудольф Штайнер на этой лекции затронул еще две темы, оказавшиеся для меня столь же незабываемыми, как и та первая, о которой достаточно подробно было сказано выше. Он говорил, что психология все больше заходит в тупик и подвергается опасности прийти в упадок. Но, как он сказал, возможно создание совершенного нового, духовно обоснованного учения о душе, если только мы научимся творческим, художественным взглядом наблюдать за душевными проявлениями совершенно маленького ребенка.
Другая тема, она же и последняя, которая, как мне помнится, затрагивалась на этой полной чудес лекции, касалась непосредственно проблем нашего времени. Ведь тогда была в самом разгаре Первая мировая война, уносившая множество человеческих жизней. Чуть ли не каждый день смерть косила тысячи совсем молодых людей. Горе, которое неотступно следовало за этими судьбами, опалило, конечно же, сердца многих слушателей, пришедших на эту лекцию. И вот Рудольф Штайнер заговорил о смерти, о переживаниях, охватывающих душу сразу после того, как она только что оставила земную жизнь. Рудольф Штайнер сказал, что он хотел бы сегодня еще раз, но под другим углом зрения, осветить то самое переживание души после смерти, которое он уже не раз описывал в своих духоведческих работах. Он напомнил нам, как непосредственно после смерти перед душой в виде широкой панорамы проходит вся ее жизнь. Ее быстро сменяющиеся картины содержат каждую подробность только что завершившейся земной жизни. Но самое величественное, продолжал Рудольф Штайнер, заключается в том, что весь этот образный мир является еще и звучащим, его можно переживать как музыку. И подобно могучей симфонии в такие полные звуков картины изливается весь Космос. Но внимающая этой симфонии душа вдруг услышит, как из волнующегося моря звуков начнет весьма отчетливо выделяться один тон, одна нота. И это будет ни с чем не сравнимое переживание: слышать Великое Единство и в то же время улавливать отчетливо проступающий в данном Единстве отдельный необычайно чистый тон. Душа неожиданно наполнится чудесным осознанием того, что такой отдельный тон — это же и есть она сама, и без нее космическая симфония была бы несовершенной.
Ничего подобного мы не испытывали за всю земную жизнь, и едва ли какое — нибудь другое мгновение в посмертных переживаниях, добавил Рудольф Штайнер, сравнится по чистоте восторга с тем ощущением, когда человек, едва освободившись от хлама земной суетности, познает Великую Тайну: мое «я» — это неотъемлемая часть целостного мира; без меня мировая симфония была бы несовершенной.
Это кажущееся непостижимым величие, исходившее всего от одной — единственной лекции и так всколыхнувшее мою душу, продолжало еще бушевать во мне, когда на следующее утро я встретился с Рудольфом Штайнером и смог побеседовать с ним с глазу на глаз. Мы говорили о многом сугубо личном, о моем собственном душевном и духовном пути. Но затем, как и в предыдущих беседах, мысли снова обратились к слову, к языку и языкам.
Подобно тысячам молодых людей моего возраста, меня тогда тревожил вопрос, что мне делать, когда кончится война. Какой профессиональный путь мне избрать? Та педагогическая деятельность в течение года, которой мне довелось заняться незадолго до войны, не принесла удовлетворения. Можно сказать, авантюрой была тогда и моя работа в качестве учителя французского языка в одной из частных школ южной России. Я смутно ощущал, что мне следовало бы заняться чем — то в области языка. Но педагогическое поприще, как показал мой юношеский опыт, да и недолгая учительская практика меня мало привлекали. Это натолкнуло меня на мысль применить свои языковые познания более нейтральным, практическим образом, например, в качестве переводчика, чтобы иметь, в частности, много свободного времени для научной и литературной работы.
Я спросил Рудольфа Штайнера, не посоветует ли он мне отдать предпочтение последнему варианту. Он на мгновение задумался, при этом на его губах играла улыбка, а затем сказал, что считает маловероятным, чтобы такое более практическое применение языка в посреднической роли, иначе говоря, работа в качестве переводчика, удовлетворило меня надолго. Она не в полной мере соответствует моим задаткам. А затем он добавил: «Вполне возможно, что после войны перед вами встанет совершенно иная задача. Когда кончится война, такое достойное сожаления явление, как отвращение к языкам других народов, непременно исчезнет. Даже наоборот, многие, в особенности молодые люди, весьма усердно, весьма проникновенно станут изучать сразу несколько языков, углубляясь, так сказать, в цветовые оттенки языков». Я спросил его, что он имеет в виду под выражением «цветовые оттенки языков». И он мне тотчас пояснил, что под этим подразумеваются характеристические значения, свойственные многим словам в различных языках. Можно также говорить прежде всего о непереводимом образе, стоящем за каждым отдельным словом. Именно такое не поддающееся переводу, неповторимое начало и характеризует душу того или иного языка. «Но, углубившись в душу иностранного языка, можно дойти до сущности тех людей, которые на нем говорят». И тут он пояснил, насколько неудовлетворителен формальный перевод, формальная замена одних слов другими, как это делается в словарях. Справившись в словаре, можно узнать, что «нога» по — французски «le pied», а по — итальянски «il piede»; или что «душа» — «L'ame» и соответственно «anima»? Но разве у слова «нога» такое же образное значение, как и у «pied», а у «души» — такое же, как у «anima»? В немецком языке, сказал Рудольф Штайнер, слово «нога», с точки зрения звуковой имагинации, сродни слову «борозда», она есть то, что прокладывает борозду, в образе слова заключено некое движение. Слово «pied» или «piede» романских языков заключает в себе нечто более неподвижное, утверждающее. Так и в слове «душа», которое, кстати говоря, в соответствии с духом немецкого языка употребляется также в значении «канал ствола» (орудия, ружья), живет что — то глубоко прочувствованное, сокровенное или запечатлевающееся в душе; а вот «anima» и «ame» имеют отношение к дыханию, к тому напоминающему колыхание движению вперед и назад, с которым связаны вдох и выдох.