и не любили. Считали придурковатым и слегка свихнутым на таких понятиях как: «Что такое хорошо и что такое плохо». Логика мальчишек была предельно проста. Они много раз пытались объяснить мне её суть:
– Тебя бьют – ты отвечаешь. Ты бьёшь – тебе отвечают. Неужели ты такой идиот, что неспособен понять столь примитивные вещи и пристаёшь ко всем со своими этими дурацкими вопросами о том, за что же бьют. Да нет никакой причины. Захотелось – ударил. Стало скучно – ударил. Поспорил с кем-то на что-то, что тебя можно избить, не получив в ответ ни одного удара, – вот и ударил. Это же кайф. Особенно, если споришь на что-то стоящее. Ну и, конечно же, спорить надо с чужими. С теми, кто приходит сюда просто погулять. Они то не знают, что ты – просто безответная чурка.
В тот день изначально всё было не так, как всегда. Впервые рядом со мной была моя сестра. И как только самый главный из моих обидчиков решил подойти ко мне, я вдруг увидел, как моя сестра спокойно подошла ко мне, взяла меня за руку и улыбнулась ему. И вдруг он отступил. Вообще сделал вид, что просто идёт куда-то в другую сторону. И вовсе, оказывается, он не собирался меня бить. Но при этом всё же он улыбнулся ей. Не смог устоять. Это был первый урок, который мне преподала моя сестра. Неважно то, кто он, твой обидчик. И не имеет никакого значения даже то, сколько же зла полыхает внутри него. Важно лишь понимание того, что зло нельзя победить злом. Зло можно победить лишь добром. И чем больше мера этого зла, тем больше нужно добра. Это было, оказывается, тем основным постулатом, той аксиомой, той незыблемой истиной, что не нуждалась ни в каких доказательствах. И каким-то непонятным мне образом моя сестра с самого рождения владела этой мудростью.
С этой минуты моё положение во дворе резко изменилось. Я уже не был прежним мальчишкой. Я был братом девочки, источающей столько любви и обожания ко всему живому, что меня нельзя было обижать. И в эту минуту я всё ей простил – свои слёзы, страхи, кошмары и обиду на то, что из-за неё меня разлюбили родители. Словом, весь этот ужас закончился в одночастье. Уже не надо было убеждать себя, что эту девочку надо непременно выжить из дома, не надо было подавлять свои тёплые чувства к ней, не нужно было сдерживать свою ответную улыбку. Началась абсолютно новая жизнь.
С того самого момента не было в моих детских играх никого ближе и роднее её. Мы с ней переиграли во все мыслимые и немыслимые игры нашего детства. Наверное, раньше, чем многие другие слова, она научилась произносить:
– Yes, sir.
И козырять мне в знак своей готовности исполнять любые мои приказы. Что бы я ей ни сказал, ни приказал и ни попросил – всё исполнялось просто безупречно. Она была лучшей медсестрой в моей машине
«скорой помощи», лучшим пожарным в моём расчёте, лучшим солдатом в моём взводе. Иногда моя мать с горечью говорила:
– Мне кажется, что если ты прикажешь ей спрыгнуть с пятого этажа вниз – она это сделает. И это просто ужасно. Какая доверчивость!
Может быть, я позже всех в нашей семье понял то, что для неё весь мир был преисполнен некой внутренней гармонии. Именно в силу этого любую дисгармонию она воспринимает как алармистcкий сигнал неблагополучия. Её мог встревожить и плач совершенно незнакомого ей ребёнка, и беспомощный котёнок, и чьё-то грустное выражение лица. Если она не могла
восстановить утраченную гармонию вокруг себя, то для неё это превращалось в душевную муку. Трудно жить с таким восприятием жизни. Но она жила.
***
В детстве я был твёрдо убеждён, что есть некий злой волшебник или кто-то типа Карабаса-Барабаса, который околдовал мою сестрёнку. Я даже выучил его имя и был уверен, что его зовут Синдром, а его фамилия – Даун. Злой же его умысел заключался в том, чтобы изменить весь этот мир самым коварным способом. Именно в результате его козней все дети должны были оказаться не похожими на своих братьев, сестёр и родителей. Для этого он дарил всем детям по одной лишней хромосомке. Это слово я уже выучил уже в пять лет. Недоверчивые дети отказывались брать этот подарок, а доверчивые брали. И именно в этот момент его злое волшебство и сбывалось. Все дети, которые обрели эту лишнюю хромосому, становились похожими друг на друга. Ещё их роднило именно то, что все они были доверчивы. А потом у них появлялось то общее выражение лица и масса других симптомов, заставляющих людей с ужасом произносить:
– Даун.
Людям, наверное, казалось, что ничего хуже «дауна» быть не может. Это слово для них было неким щитом, которым они отгораживались от таких детей. А для меня моя сестра всегда была не какой-то умственно отсталой девочкой, что могла, якобы, пугать посторонних, а олицетворением предельной доверчивости. Кстати, когда я узнал, что инвалидность таким детям назначается именно как умственно отсталым, то моё возмущение просто зашкаливало. Органы социальной опеки не желали признавать ни детей с синдромом, ни аутистов как самостоятельные единицы классификации. Их считали просто психически больными. Но ведь болезнь – это когда чего-то не хватает, а здесь же всё есть. И при этом даже с избытком. Даже на одну хромосому больше, чем у других.