Виталий Петрович шел по главной улице Зареченска и, останавливаясь у телефонных будок, безрезультатно звонил в общежитие Светланы и в приемную первого секретаря горкома партии Рудакова — первый телефон молчал, по второму отвечали, что товарищ Рудаков выехал в организации.
Зареченск, когда-то заштатный городишко с грязными, кривыми улицами и приземистыми деревянными домиками, уже на памяти Степанова превратился в крупный промышленный и культурный центр огромного сибирского края. Степанов видел прямые проспекты с новыми высотными домами, зеленые бульвары и скверы, яркие витрины магазинов, красочные рекламы кинотеатров, бегущие троллейбусы, автобусы, такси, потоки людей на улицах. Ему казалось, что он попал чуть ли не в столицу.
Зайдя в универмаг и выполнив поручения жены, Степанов вышел к площади Гагарина. У магазина «Гастроном» резко затормозила черная «Волга», и кто-то окликнул:
— Виталий Петрович!.. Сколько лет, сколько зим!..
Обернувшись, Степанов увидел вылезающего из машины Рудакова. Рудаков обнял Степанова, потом долго тряс его руку.
— Сергей Иванович, а я тебе сегодня полдня звоню!.. Все молодеешь и модничаешь? — пошутил Степанов, оглядывая белого как лунь Рудакова.
Сергей Иванович кивнул головой и дружески улыбнулся, видно было, что он очень рад встрече.
— Приехал с Кварцевого для «разгона». — И Степанов подробно рассказал о встрече с Северцевым в геологоразведочной партии… — Мужик-то он дельный, сам все понимает и переживает, а нахлобучку для галочки, как мероприятие, провернул, — смеялся Степанов.
— А ты, сев в его кресло, разве иначе поступил бы? — спросил Рудаков. И, взяв Степанова под руку, рассказал: — Северцев хороший работник, хороший специалист, хороший человек. Но живет трудно. Достается ему и в обкоме с тех пор, как отказался от председательского кресла. Очень принципиален во всем, а не каждому начальнику такие нравятся. Наверное, скоро уедет от нас…
Они вошли в магазин, прошли по всем отделам. Рудаков интересовался ассортиментом товаров, спросом. С ним охотно беседовали продавцы: его хорошо знали.
— Бедноват выбор, хотя товары на базах есть, я только что оттуда. Ссылаются на транспорт, Иван кивает на Петра, — рассказал Рудаков Степанову.
У входа в магазин, на улице, с лотка продавали молоко. Стояла очередь.
— В этом году дела в нашей области идут туго. Обком, на мой взгляд, слишком увлекается резолюциями и постановлениями, а землю ими одними не поднять, ей любовь и руки людские нужны, — в раздумье проговорил Сергей Иванович.
Подошли к машине. Рудаков открыл дверцу, сказал шоферу:
— Поезжай домой, отпускник, мы пройдемся пешочком. Как, Михаил Иванович, отдыхалось-то? Где был?
— На родине, в нашей области, — ответил загорелый парень.
— Как в вашей деревне живут? — спросил Виталий Петрович.
— Не совсем ладно, — ответил уклончиво шофер.
— Все время реорганизуемся, хлеб сеять некогда? — усмехнулся Степанов.
— Это вы верно подметили… Мне в деревне одну рыбацкую байку рассказывали! Был в селе, значит, маленький пруд, и водилась в нем маленькая рыбешка — караси, пескари, плотвичка. Люди тамошние ловили рыбку — когда сетью, когда бреднем, иной раз верши ставили, — значит, соображали, как лучше, и завсегда с рыбешкой бывали. В недобрый час задумало начальство усовершенствовать, значит, ловлю и разослало бумагу: всем рыбакам ставить переметы, острожить и ловить на спиннинг. Рыбаки плачутся: дескать, карась и тот же пескарь на живца не клюют, а хищной рыбы в нашем пруду нету… А им приказ: ловить, как сказано в бумаге! Так, мол, один ученый рыболов велел!
Степанов рассмеялся.
— Так, так, рассказывай дальше! — подбодрил он умолкнувшего было шофера.
— Ну, тут же план спустили — касаемо живцов и крючков, отчетность завели, сводки в кратчайший срок строжайше справлять стали. Начали рыбаки с острогой на пескаря ходить, на плотву переметы ставить и, главное, сводки слать. Рыбацкое начальство довольно, хвалит. В общем, все хорошо, только рыба не ловится. И рыбаки стали в лес глядеть, на охоту собираться. А другие верили, что придут люди добрые и скажут: «Вы рыбаки, вам и сети в руки, сами решайте, как лучше ловить, но чтобы рыба была…» Ну, извиняйте! — Шофер поднял на прощанье руку и осторожно тронул машину с места.
Рудаков со Степановым обошли вокруг площади и направились к новому, из стекла и алюминия, двухэтажному зданию, на котором горела неоновая вывеска: кафе «Самородок».
— К сожалению, у нас еще немало людей, которые преуспевают только на почве бюрократизма. Кстати, ты замечал, что он состоит в интимном родстве с невежеством?.. Трудно себе представить маститого ученого в роли бюрократа, правда, Виталий Петрович? Эрудированный человек не боится чего-то не знать. А сегодняшний бюрократ больше всего боится уронить свой престиж и обнаружить невежество… поэтому на всякий случай знает все. Особенно охотно участвует он в любых реорганизациях… Зайдем, посмотришь новое кафе, только на днях открыли, — предложил Рудаков.
— Зайдем.
Степанов с интересом рассматривал на стенах просторного вестибюля мозаичные панно с сюжетами из приискательской жизни. На одном — здоровенный бородатый бродяга, стоя по колено в желтой жиже, держал в высоко поднятой руке огромный золотой самородок.
— Все еще о фарте мечтаем, — усмехнулся Рудаков, поднимаясь по широкой лестнице в зал, уставленный рядами красиво убранных столиков.
Выбрали столик, сели. На все заказы — боржома, виноградного сока, кофе — молодая официантка лаконично отвечала «нет».
— Что же есть? — поинтересовался Рудаков.
— Коньяк, — ответила девушка.
Рудаков вызвал директора. Толстяк извинился и сообщил, что уже послал в гастроном за боржомом. И тут же, защищаясь от рудаковского попрека, принялся с горячностью доказывать, что выполнять план товарооборота он не сможет чаем ценой в три копейки стакан. Вот коньяк — другое дело.
Рудаков повел беседы с другими работниками кафе, а Степанов в это время прохаживался по залу, все любуясь красочными панно, пытавшимися передать романтику геологической разведки.
Когда выбрались на улицу, Сергей Иванович стал рассказывать о новостройках города, показывал, где будут стоять новые здания — строительного института, городской филармонии, кондитерской фабрики, где будет разбит новый сквер, где выроют пруд…
— Как я тебя помню, ты все такой же — всему миру печальник, — проговорил Виталий Петрович.
— Должность у меня такая, как бы тебе сказать… сердечная, — нашел слово Рудаков и молодо рассмеялся. А потом насупился. — Откровенно скажу — тяжело мне достается, нет еще контакта с некоторыми членами бюро горкома. Они меня не всегда понимают, а я их подчас понять не могу. Что-то вроде разговора между глухими получается. Наверное, сказывается инерция прошлого…
Долго шли молча. Сергей Иванович что-то насвистывал и, казалось, забыл о своем спутнике. На улице было пустынно, редкие машины шуршали по асфальту да иногда с визгом тормозили перед светофором.
— Сергей Иванович, — прервал молчание Степанов, — вот ты мне тут рассказывал про свои служебные дела, а как семейные-то?
— Это дела сложные. Их тоже постановлениями не урегулируешь. Мамаша моя — ты ее помнишь?..
— Как же не помнить Варвару Сергеевну?..
— Совсем плоха, полгода в больнице уже.
— Что с ней?
— Куча болезней и, конечно, возраст… Жена все по заграницам мается. Словом, пока бобылем живу. Валька меня беспокоит — учится плохо, футбольный мяч гоняет. Вечерами приходит домой навеселе, компанию стал водить с лоботрясами. А ты по-старому ершишься или убрал колючки? — тепло улыбаясь, спросил Рудаков.
— Успокоился, как смыли клеймо вражьего сына. Ты помнишь, что мой отец, старый чекист, пострадал невинно? Помнишь, как ты передал мне на Южном извещение прокуратуры и сказал: «Ударили по своему»? Ершился я тогда еще и потому, что тоже удара ждал. Спасибо тебе, оберегал меня. Это не забывается.
— Да, трудное время пережили, — задумчиво ответил Сергей Иванович.