— По преданию, — пояснил Александр Максимович, — здесь отдыхали измученные каторжники. Закованные в цепи декабристы работали в шахте с пяти часов утра, каждый должен был отбить не менее трех пудов руды и перенести ее на носилках, а глубина некоторых шахт доходила до семидесяти сажен… Каторжный труд во вредном свинцовом руднике подкашивал их силы, разрушал здоровье. Знаешь, что доносил тюремный врач начальству? «Трубецкой страдает болью горла и кровохарканьем; Волконский слаб грудью; Давыдов слаб грудью, и у него открываются раны; Якубович от увечья страдает головой…»
С тяжелым чувством поднялся Валентин из шахты на поверхность.
Курилов остановился, поджидая его, и, протянув в сторону горы руку, сказал:
— Острог стоял вон там, у самого подножия горы. Это была казарма, притом темная и очень грязная, кишевшая паразитами. Люди буквально задыхались от смрада, единственной их отрадой было то время, когда их выводили, чтобы спуститься в шахту. А шахту ты видел сам. В этой тюрьме и состоялась встреча Волконской с мужем…
Потом, дружески потрепав Валентина по плечу, перевел разговор на другую тему:
— Ну, истории, пожалуй, хватит… Поговорим о современности! Ты кто по специальности, Валя?
— Геолог. Но не закончил, ушел с пятого курса, — неохотно признался Валентин.
— Это ты зря!.. Но дело твое. Если хочешь, иди в разведку рабочим, а там посмотрим. Сегодня же выходи на смену, люди нам очень нужны, работы невпроворот, дружище…
Они стали спускаться к «Москвичу», у которого стоял чернявый парень с расплюснутым носом и ртом, словно трещина в пироге. Он настороженно оглядел Валентина и спросил:
— Александр Максимыч, геофизику будем ладить?
— Конечно, конечно. Знакомьтесь: Валентин…
— Рудаков, — подсказал Валентин и протянул руку.
— Костя, — нехотя представился тот.
— Что так нелюбезно? — спросил его Александр Максимович.
— Известно, с городскими гастролерами не успеешь поздоровкаться, как пора прощаться, — бросил Костя.
— Ты тоже летун не из последних, — осадил его геолог.
Костя подмигнул.
— От бабы своей бегаю, осточертела до смерти.
— Сам-то откуда? — задиристо спросил Валентин.
— Тутошний, — хихикнул тот и добавил: — А я тебя знаю, на Кварцевом встречал. Самородку он нашел, ну, и, словом… блаженный! — объяснил Костя геологу.
Потом начальственно закричал на Валентина:
— Что зенки на меня пялишь? Пошли грузить оборудование!
Так началась рабочая жизнь Валентина.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Миновали кирпичные станционные здания с паутиной рельсов между ними, высокие опоры с неводом электрических проводов, и Георгиев затормозил машину у грузового причала. Он видел, как его помощник Снегов, подгоняемый ветром, удалялся в сторону плескавшейся в темноте реки.
У причала грузчики в серых плащах разгружали баржу. Под навесом склада тускло светились голые лампочки. Порывистый ветер с мокрым снегом надувал плащи грузчиков и с шумом трепал их мокрые полы. Снегов пошел, нагибаясь, навстречу ветру, осмотрел дорогу, что вела от причала к косогору, на котором стоял приземистый домик с одним светившимся в темноте оконцем.
На глинистой дороге к домику никаких следов автомашины не было видно. Снегов повернул к складу и, укрываясь от дождя, исчез под низким навесом.
Василий Павлович закурил, сунул руку в карман шинели и достал телеграмму: жена уведомляла, что через Москву проедут дочка с мужем. Он вздохнул: в эти дни не сможет вернуться домой… Дочку и зятя не видел три года — с тех пор, как они уехали на Камчатку, где он командует, а она учительствует в местной школе…
А давно ли он встретил Елену!.. Была она тогда моложе, чем сейчас дочка, стукнуло ей всего семнадцать лет. При ее маленьком росте выглядела она школьницей. Это было в войну, в западнобелорусском городишке, в госпитале. Елена была в его палате и сиделкой, и нянькой, и медсестрой, и ангелом-хранителем. Много вечеров и ночей проговорили и промолчали они вместе.
Георгиев быстро поправился и стал провожать ее с дежурства. Как-то за полночь, проводив ее, как обычно, до дома, Георгиев, сказал Елене, что через три дня они расстанутся: он должен возвращаться в часть. Елена ничего не ответила, только опустила голову. Она знала об этом раньше его. Молчал и Георгиев. Предстоящая разлука пугала его, но он знал, что изменить ничего не может. Словно очнувшись от оцепенения, Елена дернула деревянную ручку звонка. Подняла голову и влажными глазами посмотрела на Георгиева. За темными воротами послышались шаги, заскрипел ржавый запор, и в открытой двери появилась старуха в вязаном платке на плечах. При тусклом свете фонаря привратница недовольно посмотрела на Елену и, пробормотав что-то, выжидающе уставилась на Георгиева.
Елена что-то сказала ей, но та отрицательно покачала головой. Елена, настаивая, достала из сумочки маленький кошелечек и сунула старухе, потом схватила за руку Георгиева и потянула за собой. Они ощупью поднялись по темной крутой лестнице. Тяжело дышавшая Елена долго возилась с дверным замком. Наконец они оказались в маленькой прихожей.
— Мы одни здесь, подруга на дежурстве, — зажигая свет в уютной комнатке, сказала она и устало провела ладонью по лбу.
— Зачем ты это сделала? Ведь у тебя могут быть неприятности. Может, мне лучше уйти? — спросил он.
— Мне теперь все равно. Я люблю тебя, — еле слышно ответила она и, нагнув его голову, нежно погладила по волосам.
— Я тоже люблю тебя! — вырвалось у него.
— Любишь? Но ты мало знаешь меня… — закрыв лицо ладонями, сказала она и опустилась на диван.
Он сел рядом. Она доверчиво положила к нему на грудь голову и тяжело вздохнула. Они молчали, глядя в посиневшее окно, за которым чернел островерхий силуэт костела, левая грань его серебрилась от лунного света.
— Война скоро кончится, я приеду за тобой, мы поженимся и уедем туда, где есть таежные леса, озера, как на моем севере, — как о давно решенном сказал он.
— И медицинский институт. Я хочу обязательно стать врачом, — добавила она, нежно целуя его в лоб.
И внезапно отодвинулась в угол дивана, вся сжалась, словно защищаясь от удара, быстро заговорила:
— Послушай, что я расскажу тебе… Отец мой белорус, а мать русская, он привез ее из России после революции. Мать была красавицей, но из простонародья, а отец сельский врач и очень ревнивый. Они часто ссорились, незадолго до войны разъехались, я осталась с матерью. Налетела война, в первый же день отец пришел попрощаться — уезжал на фронт. И больше я его не видела. В первом же бою его убили.
Елена встала и, подойдя к окну, нервно повела плечами.
— Мать погибла у меня на глазах, когда мы с толпой беженцев грузились в товарные вагоны. Это было ночью. Страшная была бомбежка… «Юнкерсы» закидали станцию сначала зажигалками, подожгли вагоны, а когда обезумевшие женщины, дети и старики повыскакивали на пути, раздались подряд три взрыва. Фугаски… Словом, хоронить было нечего…
Плечи ее затряслись. Он подошел к ней, обнял, прижал к себе. Немного успокоившись, она продолжала:
— Потом путь на восток. Под непрерывными бомбежками… Крик, плач. Смерть на каждом шагу… Не помню, как добрели сюда. Здесь и остались. Потом подошли советские войска. Я чудом выжила, хоть после всего жить мне не хотелось. Поступила в госпиталь, живу как во сне, все мне кажется ненастоящим, чего-то жду, чувствую, что все это призрачно…
— Что призрачно? — спросил он.
— Все вокруг… мы… — грустно улыбнулась она.
Постелив ему, Елена ушла из комнаты, притворив за собою дверь. Он постоял у окна, наблюдая, как по крутой крыше соседнего дома осторожно кралась черная кошка; когда кошка скрылась за трубой, он разделся, лег и долго еще думал. Заснул, когда окно зарозовело и где-то во дворе закукарекал петух.
Проснулся внезапно от ласкового прикосновения и увидел склоненную над собой копну черных, пахнущих росой волос и карие глаза. Елена испуганно вскрикнула и отшатнулась, но он обнял ее за плечи и притянул к себе.