Сергей Иванович внимательно посмотрел в глаза сыну.
— Институт окончила. Работает геологом в Приморье. Живет одна.
Валентин опустил руки и бессмысленно уставился на синюю с белыми горошками сахарницу. Сергей Иванович все еще усердно размешивал в стакане сахар.
Больше на эту тему не сказано было ни слова. Немного погодя Валентин спросил:
— Что стало с Альбертом?
— Осужден. Следствие размотало целый змеиный клубок.
Валентина прошиб пот: с таким дружком можно было плохо кончить!..
Они перешли из кухонки в комнату и заговорили о жизни Валентина. Он подробно рассказал о своей работе, об увлеченности ею, о ближайших планах…
— Передай от меня большущий привет дяде Пете — ну, Попову! — за его добрый совет…
Сергей Иванович посмотрел на возмужавшего, радостного сына. Теперь он был за него спокоен.
— Хочу, сынок, чтобы ты всегда шел по жизни, а не жизнь волочила тебя за собой.
За потемневшим окном послышался шум мотора. Свет фар, пробежав по стеклу, ослепил Валентина. Сергей Иванович поднялся.
— Извини, сынок, должен немедленно ехать на алмазную стройку, меня ждет Степанов, наверно, уже ищет. Рад, что увиделись, у меня на душе стало сразу легче, как в детстве после отпущения грехов и причастия. Мы с Екатериной Васильевной всегда ждем тебя, не забывай свой дом. — Сергей Иванович крепко обнял сына.
Валентин перестал разговаривать с Костей. Сам не думал, что может так возненавидеть человека за то, что Люба с этим человеком обнималась… Конечно, и она хороша!..
Костя однажды принялся вздыхать, клясться и божиться, что это для возбуждения великой ревности все подстроила она сама и даже посулила ему поллитру, но денег не дала. И несколько раз требовал с Валентина трешку.
Не разговаривал Валентин и с Любой. Когда встречал ее на улице, то переходил на другую сторону или проходил мимо, не взглянув на нее, будто и не были они знакомы.
Первое время при этих невольных встречах она лукаво улыбалась, пыталась заговорить, потом улыбка ее стала грустной, и наконец Люба сама стала избегать встреч, замкнулась в себе.
И Валентин, сам того не замечая, теперь старался лишний раз пройти мимо ее лаборатории, в клубе искал ее глазами, следил, с какими подругами она бывает в кино, с кем разговаривает в рудничной конторе, библиотеке, но в измене при всем желании не мог ее обвинить.
Он перестал заниматься, геофизические премудрости не шли на ум, потому что на душе у него все время скребли кошки. Нужно было выпутываться как-то из глупого положения. Но Валентин не хотел делать первый шаг к примирению.
Возвращаясь сегодня со смены, он решил зайти домой, побриться, переодеться и… пойти к ней.
Когда Валентин вошел в свою нетопленую и неприбранную комнату, он не узнал ее — в печке весело потрескивали желтые кедровые поленья, кровать была прибрана, пол подметен, вымытая посуда поблескивала от яркого света лампочки, которая еще утром была тусклой от пыли. У печки на веревке сушились его рубашки, майки, джинсы. Люба в голубом олимпийском костюме и лыжных ботинках сидела на табуретке против открытой печной дверцы и штопала его толстые шерстяные носки.
— Санитарный день? — растерявшись от неожиданной встречи, спросил он.
Подошел к печке. Смолистые дрова горели с гуденьем, постреливали крупными искрами. Клюкой разгреб обгоревшие чурбаки и подбросил два желтых полена. Они вмиг вспыхнули и плеснули яркими сполохами по беленым стенам, крашеному полу, тусклым оконным стеклам.
Люба остановила на Валентине серьезный взгляд, перевела дыхание. Валентину очень хотелось кинуться к ней, обнять ее, но вместо этого он бросил:
— Костя живет через комнату, только в отлучке он. Можешь оставить трешку за любовь, я передам ему.
Люба вскочила, как от удара хлыста, и, схватив свою красную куртку, стала быстро натягивать ее на себя, от волнения не попадая в рукава.
— Назло тебе обнималась!.. А теперь… еще не такое выкину!.. — всхлипывая, крикнула она, хватая сумку.
Валентину стало стыдно своих слов, жаль Любу.
— Ладно, я не хотел тебя обидеть…
— Не хотел, а только и знаешь, что обижаешь за… любовь мою! — все громче всхлипывала Люба. — Нашел кого — Костю!.. Да я об него ноги и то вытирать не стала бы!
Валентин обнял ее дрожащие плечи, хотел поцеловать ее, но Люба оттолкнула его.
— Ни в жизнь не пришла бы к тебе!.. Если бы не узнала… что у меня… будет… ребенок!.. — заголосила она и опустилась на табуретку.
Валентин был ошарашен такой новостью и не сразу понял, обрадовался он или испугался. Интуитивно поняв его состояние, Люба притихла, тяжело дыша сказала:
— Не бойся, тебя обременять не буду.
Валентин подошел к ней и, обняв, поцеловал ее в солоноватые от слез губы…
— Пойдем в сельсовет и распишемся! — сказал он.
Люба отрицательно покачала головой.
— Зачем? И так тебе верю, — тихо, будто в полусне, прошептала она.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Рудаков вторую неделю колесил по своему необъятному, равному нескольким европейским государствам, краю. А завершил командировку, как всегда, у Степанова.
Ночь он провел в поездке, всласть отоспался и в хорошем настроении вышел с чемоданчиком в руке на конечной станции.
Сегодня он ехал один, вечером отпустил своего помощника к заболевшей жене. Ну, а тот в спешке, видимо, не предупредил станционное начальство: Рудакова никто не встретил, и он был рад своему необычному одиночеству.
Солнце слепило глаза, он надел черные очки, осмотрелся. Направился к большому красивому зданию, похожему на двухпалубный пароход. Там предстояло пересесть на судно и плыть вниз по реке, к океану.
Оставив в портовой гостинице чемоданчик, он пошел за билетом. У кассы пожилой, высокий, сутуловатый мужчина потребовал отдельную каюту: он член правительственной комиссии по приемке особо важного объекта и ждать следующего парохода не может. Два билета в отдельной каюте он получил и, улыбаясь, подошел к ожидавшей его миловидной, в коротенькой юбочке, маленькой женщине. Рудаков взял свой билет и, чтобы скоротать время, отправился в ресторан. Устроился у открытого окна: отсюда видны были железобетонные стенки причала, десятки портальных кранов-журавлей, у которых сгрудились караваны самоходных барж. Встречаясь, обменивались гудками солидные трехпалубные пароходы и юркие буксиры, бороздившие воду.
За соседним столиком пожилой мужчина с молодой спутницей пили пиво, он увлеченно рассказывал что-то о Париже, а она не сводила глаз с молодого брюнета с тонкими усиками под горбатым носом. Брюнет был в белом шерстяном костюме и черных очках. Он сидел наискосок от них, потягивал из бокала шампанское.
— Ася, если не можешь быть честной, то будь по крайней мере осторожной… — возмущенно перебил себя рассказчик.
— А вы если не можете быть щедрым, будьте хоть вежливым, — парировала Ася, брезгливо отставляя стакан с пивом.
Вскоре началась шумная и суетливая посадка. Рудаков с трудом продирался сквозь крикливую толпу провожающих к пароходному трапу. Придерживаясь за надраенные до блеска медные поручни, поднялся на вторую палубу и, облокотившись на перила, еще долго ждал окончания погрузки каких-то ящиков, бочек, мешков… По палубе носился брюнет в белом — он ругал грузчиков за неосторожное обращение с ящиками помидоров. Наконец пароход несколько раз басисто прогудел и, вспенивая воду за кормой, отчалил от пристани.
Пропал за поворотом порт, слева, на крутом обрыве, проплыла огромная надпись «Нефтестрой», и от этого места еще долго тянулся по голубой воде сизый нефтяной шлейф.
Быстро убегали назад буровые вышки, новые дома и поселки геологов. Салютовали гудками встречные буксиры, тянувшие километровые плоты леса. Отвесные скалы перегораживали путь могучей реке, но она обходила их стороной и неукротимо неслась вдаль, к океану.