— Пожалуйста, смотрите: геологи сами утверждают, что на Болотном месторождении алмазы мелкие, самые дешевые по цене, а себестоимость при бедном содержании будет огромной, они будут для государства убыточны. Зачем же строить предприятие, которое будет убыточным? — спросил Северцев, обращаясь к Рудакову.
— А Смолокуркинское? — поинтересовался Степанов.
— Алмазы там хорошие, крупные, содержание в пять раз выше, чем на Болотном, но запасы очень малы. Строить там дворцы-хоромы не подо что, а экспедиционным способом отработать нужно, — согласился Северцев, вспоминая свое канадское турне.
Филин, насупившись, угрожающе молчал, что-то насвистывая себе под нос.
— Наверно, Михаил Васильевич прав — государство обязано беречь деньги. Я читал твое заключение, но его для Госплана нужно подкрепить технико-экономическими расчетами, и тогда решать, куда направлять деньги: теперь синтетика все чаще конкурирует с природой, — сказал Рудаков и, поднявшись на палубу, крикнул в раскрытую дверь кубрика: — Плотину видно уже!
— Может, и в клуб успеем, на концерт художественной самодеятельности, — предположил Степанов и тоже поднялся на палубу. Бетонная громада, с адским шумом качаясь в белом облаке брызг, надвигалась на катер.
В ожидании концерта люди столпились в буфете, в курилке, в просторном фойе.
Громко играл клубный оркестр, но танцоры пока жались к стенкам, никто не решался начать. Выручил Степанов — пригласил краснощекую девицу и закружился в вальсе. За ним пошли остальные пары.
Северцев оглядел фойе: в глубоких креслах сидели пожилые люди, наблюдая, как движутся в танце их преемники, и зная, что со временем им придется уступить место в этих глубоких креслах молодым танцорам, которые в свою очередь должны будут освободить комнату для танцев другим, более молодым…
В углу зала Рудакова обступили рабочие и что-то горячо обсуждали с ним. Через несколько минут он выбрался из окружения, подошел к Северцеву.
— Замучили тебя, пойдем лучше в заезжий — чай пить, — позвал Михаил Васильевич.
— И порассуждаем о благе человечества?.. Этого-то я больше всего и боюсь! Как бы, думая о человечестве, не отойти от живых людей! — засмеялся Рудаков и ушел в курилку.
Появился растерянный Проворнов. Обвел зал тревожным взглядом и, подойдя к Северцеву вплотную, шепнул:
— Ася сбежала!..
— Не может быть… — отозвался Северцев и удивился своим лицемерным словам: он знал, что так и должно было произойти.
Проворнов заговорил быстро, будто боясь, что ему не дадут высказаться до конца:
— Я вытащил ее из грязи, когда ее выгнали с работы за скандальную связь с каким-то фарцовщиком, я дал ей свое имя, положение порядочной женщины, — и чем она отплатила за добро? Сбежала!.. С кем? С синьором Помидором!
Северцев взял его под руку и повел к выходу на улицу: театральная исповедь профессора стала привлекать внимание окружающих.
С концерта шли большой компанией. Белая ночь перепутала время, на улице было многолюднее, чем днем.
Филин шел впереди, с Рудаковым, и говорил:
— Заполярный принят государственной комиссией, теперь можно отметить достойных! Я лично сам вложил много сил в проектирование этой новейшей технологии, боролся с технической рутиной, все еще бытующей в нашем институте…
Рудаков покосился на Филина, ничего не ответил, остановился, поджидая Северцева.
Навстречу шла по тротуару группа парней и девушек. Бренчали две гитары, и молодые люди пели о ребятах с семидесятой широты. Пропустив их, Рудаков внезапно спросил Северцева:
— Валерия — это Малинина?
Северцев кивнул головой. Ему вдруг захотелось излить душу перед этим чутким человеком — просто так, как «на духу»…
— Кайся, грешник: все знаю! Сан мой тоже отчасти духовный, — шутил Рудаков.
Взяв Северцева под руку, он сказал:
— Я вот о чем сейчас подумал: почти никто не знает, что ты сберег народу десятки миллионов, смело доказав абсурдность их траты. Но ни ордена, ни почетного звания тебе не дали, одни шишки валятся на тебя по сей день.
— Не кочегары мы, не плотники, а так… бумагомаратели. — Северцев улыбнулся.
— Ну, как живешь-то поживаешь-то, бунтарь?
Северцев удивленно посмотрел на него.
— Как живу?.. Работаю.
— Значит, так и не вернулся к жене? — покачав головой, заключил Рудаков.
— Нет. Хотя после трагедии с Валерией Сергеевной она просила об этом… Человек она неплохой, но мы уж очень разные люди… У сына тоже семейные неурядицы! Хочу помочь ему найти себя.
— А сам так теперь и останешься бобылем?
— Как тебе это объяснить?.. Живу, как читал где-то, в обнимку с пустотой. И вроде уже привык. Иногда ловлю себя на мысли, что похожу на андерсеновского мальчика, которому в глаз попал осколок кривого зеркала и он стал во всем окружающем видеть только кривое… Это я, конечно, насчет семейной жизни, все это, наверно, Сергей Иванович, глупые шутки. Одно знаю: с Валерией всегда был праздник, с другими так не будет.
— Ну, а на работе как у тебя? Все принципиальничаешь?
Северцев не понял, порицает или одобряет его Рудаков.
— Доходило уже до рукопашной. Подрессоривать Филину не собираюсь… Вот исповедался перед тобой и хочу знать: как мне жить дальше?
Рудаков усмехнулся и, прибавив шаг, ответил:
— Говорил правду, а под конец соврал: ну какого ты совета — моего или другого чьего — слушался или послушаешься? Живи, как живешь, непутевый… Я рад, что ты есть на земле.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Виктор нервничал — ему не терпелось скорее увидеть Светлану. Прошлой осенью, когда он приезжал в Зареченск, их встреча не состоялась: она уезжала к родителям, а он туда поехать не решился. Теперь он ехал за ней. Он расстался с институтом, с Москвой ради того, чтобы не расставаться со Светланой.
…Она уехала внезапно. Об этом он узнал лишь из ее записки, оставленной в их комнате. Узнал, когда Светлана уже была в Сибири. Вначале он храбрился, уговаривал себя, что, мол, поблажит немного и вернется к нему, но время шло, она не возвращалась и даже не ответила ни на одно его письмо…
Грузовик бросало из стороны в сторону — весенняя распутица в некоторых местах испортила дорогу. В утреннем тумане Виктор не ощущал скорости движения автомобиля до тех пор, пока не взглянул вверх, на мчавшиеся прямо на него кроны деревьев. Дорога потянулась на мелколесные сопки, издали похожие на огромные хлебные караваи. Грузовик недовольно урчал, ему было тяжело на крутых подъемах. Резкий поворот — и совсем неожиданно перед глазами Виктора открылся необозримый синеватый океанский простор.
— Океан, — с уважением произнес шофер и остановил машину у поворота.
Виктор быстро открыл дверь кабины, стал на подножку и, стараясь, чтобы шофер не увидел, а если и увидел, не придал бы этому значения, сдернул со свой головы кепку. Утренний океан предстал еще сонным, спокойным, ленивым.
И Виктор, стесняясь, как ему казалось, своей старомодности, держал перед океаном безмолвную, взволнованную речь:
«Вот мы и встретились, чтобы больше не расставаться, дружить с тобою всю мою жизнь!.. Я должен начать раскрывать твои секреты, и многие поколения людей после меня еще будут долго познавать твои бесчисленные тайны… Я горжусь тем, что буду одним из первых. Человек должен узнать, где хранятся твои несметные клады. Возможно, где-то совсем рядом, у этого мелкого берега, а может, на десятикилометровой глубине хранишь ты в кромешной тьме богатства, ненужные тебе, но так необходимые человеку!..»
Виктор глубоко вдыхал влажный и теплый воздух, смотрел на белое судно, призраком проплывавшее по горизонту.
— В твою экспедицию — вот сюда! — Шофер пальцем показал на правый поворот и включил мотор.
Они поехали влево. В горы. К Светлане.
Виктор увидел, как яркое солнце дробилось от мелкой океанской ряби в слепящую россыпь огней. И вдруг океан пропал за скалой так же внезапно, как и появился. Узкая проселочная дорога все глубже врезалась в реденькую буреломную тайгу.