— И то может быть, — кивнул головой Богун, — но тут не о гетмане речь, а о народе. Люди только что ожили было надеждой соединиться снова под одной булавой, а тут их, за верность Украйне, бросают, беззащитных, на разоренье…
— Да разве бы я бросил их, Иване? — вскрикнул раздражительно гетман, и в голосе его послышались скорбные ноты. — Разве бы оставил на произвол, если бы не бросила меня самого на поталу моя щербатая доля! Не отступился я от своих думок, они жгут мою грудь и, может быть, пережгут сердце на уголь, а все-таки я их не кину… Но меня одолела безвыходность — скрут. Разве у меня сердце не обливалось кровью, когда был я лишь полковником, когда после смерти Богдана начались братоусобия и кровопролития на нашей несчастной, забытой Богом земле? Славный наш гетман у верной пристани, под надежным крылом думал пристроить измученную, изнеможенную страну — а что сталось? Этот несчастный, обиженный Богом Юрась, ставший забавкою многих, этот неудачник, но щирый сердцем Выговский, эти Иуды–христопродавцы Тетеря и Бруховецкий, торговавшие, как жиды, краем, — разве они не облили родной матери кровью своих детей? Разве соседи не радовались и не подстрекали их на эту каинскую потеху? Ты помнишь эти часы, друже мой любый Иване, они ведь недавно были и укрыли твою голову морозом?
— Туга, бесконечная туга облегла тогда Русский край, заплакала, зарыдала Украйна у гроба своего батька, да и не осушила глаз, а залила их еще кровью, — вздохнул глубоко Богун, и тяжелый вздох его повторили эхом две молодые груди, — а теперь, — закончил он, словно подавившись словами, — уже не туга обнимает Украйну, а смерть разлеглась по ее широким степям.
— Да, ты прав, Иване, — говорил хриплым голосом гетман и отпил несколько глотков меду, — теперешние времена горше первых, а что будет дальше, так страшно спрашивать и у Бога. Но клянусь вам моею несчастной судьбой, — улыбнулся он горько, — что не любоначалие заставило меня принять булаву, а та боль, Что сжимает клещами сердце и у меня, и у тебя, и у другого, кому близки стоны отчизны, и поклялся я отдать всю мою жизнь ей, несчастной.
— Годи, Петре, оставь! — прервал Дорошенка Богун, стиснув крепко руку, — мы тебе верим. Кто твоего сердца не знает?
— Золотое оно, неподкупное, батьку наш! — откликнулся горячо Мазепа.
— Что и толковать! — махнул энергично рукой Кочубей.
— Нет, выслушайте меня, друзья мои, — начал снова гетман, смахнувши что-то с ресниц, туманившее ему глаза, — человек–бо есмь, а errare humanum est… Всякий совет, всякая порада ведь дороги… Вот он, — указал гетман на Мазепу, — никогда не отказывает мне в своем светлом разуме, и я благодарен… Так рассудите, в чем я был не прав и что мне было делать? Ведь с моей булавы начались бесчинства на Украйне и чуть ли не каждый полк стал выбирать себе нового отдельного гетмана. Да что полк? И татары вмешались в наши справы и стали приводить нам своими ордами да разорениями своих ставленников.
— Эх, это всегда так бывает, — вздохнул Мазепа и провел рукой по разгоряченному лбу, отбрасывая назад нависшую чуприну, — где старшина по своему невежеству и близорукости печалится лишь о своих кешенях, а общих интересов знать не хочет, где искренно преданных людей и разумных искать нужно днем с огнем.
— Да, пане Иване, — протянул грустно Богун, — никто у нас не ведает, куда идти и чего желать? А только всяк о своей шкуре заботится… Да и то лишь на сегодня, а про завтра и думки нет.
— Аки птицы небесные, — усмехнулся Кочубей.
— Да, аки птицы, — согласился Мазепа. — Для того ведь, чтобы думать о завтрашнем дне, нужно иметь память и опыт, а для того, чтобы думать о далеком будущем, нужно уже иметь большую голову… У нас даже не установлен звычай, как выбирать гетмана! Сказано — вольными голосами… а чьими? Запорожскими ли, казачьими ли, мещанскими ли, или черной радой?
— Гм! — улыбнулся Богун и потряс одобрительно головой.
Гетман также с видимым удовольствием слушал Мазепу, успокаиваясь и овладевая собой.
— До Богдана гетманов утверждала и ставила Речь Посполита; Богдана выбрало Запорожье, а потом подтвердили избрание вольные голоса казачества, в число которого входила тогда и чернь… так и в Переяславский договор перешло, что гетман избирается вольными голосами. А как пришлось до дела, то и стали захватывать эти голоса прежде всего запорожцы, потом казаки, а потом и чернь… Но так как нельзя же для выбора гетмана согнать куда-либо весь мир, то это право и присваивает всякий… а других не признает, другие, мол, выбраны не по праву… Ну, проходимцы и пользуются этим.