— Нет, — произнес он наконец, — ты хоть позолоти кайданы (кандалы), а кайданы кайданами и останутся.
— Да кто же тебе говорит о неволе? — изумился Мазепа. — Сам видишь.
— Видеть-то я вижу, — перебил его незнакомец, — да и тот мужик в сказке тоже видел, что ему лисичка в сани сперва одну лапку положила, а потом увидел, что и вся с хвостом влезла. Уж басурмане, поверь мне, даром христианину помощи оказывать не станут, а если они теперь и оказывают Дорошенко помощь, так такую, какую разумная хозяйка кабану оказывает, готовясь его заколоть к празднику.
— Гм, а как же ты, брате, в таком случае за Ханенко заступаешься? — произнес с едкой усмешкой Мазепа. — Ведь и Ханенко с татарами идет?
— Что Ханенковы татаре? Ханенко татар только на время для помощи призывает, а потом так отжахает, что и детям их солоно станет.
— Так ведь и Дорошенко не навеки соединяется с султаном, а только для того, чтобы от этих самых Ханенковых татар обороняться. Когда бы не Ханенко…
— Теперь Ханенко, так, а ведь прежде Ханенко не было, а Дорошенко все к басурманам тянул.
— А для чего тянул? — Мазепа сложил руки на столе и продолжал самым равнодушным голосом: — Мне-то что, мое дело — сторона, а только всегда хорошо до самой правды дойти. Вот скажи мне, например, для чего Ханенко татар наводит?
— Для чего? Гм… ну, для того, конечно, чтобы Дорошенко с гетманства сбросить.
— Отлично. Ну, а Дорошенко для чего, по–твоему, с турками згоды ищет?
— А для того, конечно, чтобы удержать свою булаву.
— Нет, друже, не то. — Мазепа покачал головой и продолжал горячо и убежденно: — Ханенко призывает татар для того, чтобы захватить в свои руки гетманскую булаву, а Дорошенко ищет згоды с басурманом, чтобы оборонить Украйну. Да, да… Нет, постой, не перебивай меня, — удержал он незнакомца за руку. — Разберем все по правде. Если бы Дорошенко хотел только удержать в своих руках булаву, разве не проще было ему обратиться за помощью к Польше? Ведь Польше все равно, какой бы гетман на Украйне ни сидел — Ханенко ли, Дорошенко, или Суховеенко — лишь бы только такой Иуда, чтобы отчизну им продал.
При этих словах по лицу незнакомца пробегала какая- то тень.
— Почему же ты думаешь, что они только Иуду бы и приняли? — произнес он живо, с деланою улыбкой.
— Почему? Потому, что если басурмане, говоришь ты, будут нас только для того годувать, чтобы заколоть потом, так ляхи и годувать нас даже на время не станут, а так со шкурой и проглотят! Разве они забывают и теперь хоть на одну минуту, что мы их рабами и подданными были? Они и во сне видят, как бы им поскорее млеком и медом текущую Украйну назад возвратить да снова наложить ярмо на наш бедный народ. Вот почему они и станут изо всех сил поддерживать всякого Иуду, такого, как Тетеря или как Ивашко Бруховецкий, которые продадут за булаву и свою совесть, и свой народ. А честного казака, который стоит за правду и волю, они сейчас бы сожгли в медном быке. Теперь, когда они узнали Дорошенко, то не бойся, булавы уже ему не предложат! Да если бы он им на Евангелии клялся, что только о булаве своей печется, они бы не поверили ему, как не поверил бы тому и самый злейший ворог его. А ты еще говорил, что Дорошенко думает туркам Украйну отдать!
И Мазепа заговорил с увлечением о замыслах гетмана. Пламенное красноречие Мазепы производило, по–видимому, какое-то волшебное, обаятельное впечатление на незнакомца.
На дворе уже совершенно стемнело, пьяные возгласы в шинке раздавались все реже и реже; свечи нагорели, длинные сосульки застывшего сала сбежали на почерневший медный подсвечник, но увлеченные разговором собеседники не замечали ничего.
XVI
— Вот потому-то никто и не принимает под свой протекторат Дорошенко: ни Польша, ни Москва, — заключил Мазепа.
— Так что же, — возразил каким-то смущенным тоном незнакомец, — ведь и Ханенко за вольности наши идет.
— За вольности! — по лицу Мазепы пробежала саркастическая улыбка. — Так зачем же ему против Дорошенко идти, коли Дорошенко не за вольности, а за самую волю нашу идет? — Мазепа на мгновение замолчал, устремив на незнакомца пристальный взгляд. — Эх! — вскрикнул он, ударяя его по плечу, — вспомни, друже мой, притчу мудрого Соломона о двух матерях и ребенке, тогда и увидишь правду. Родная-то мать своего ребенка чужой уступала, лишь бы только он живым остался, а чужая хотела, чтобы его надвое перерубили. Так вот и Дорошенко. Разве он о своей булаве печется? О целости Украйны. А кто над ней будет гетмановать, за то он не стоит. Вспомни, разве не хотел он уступить свою булаву даже Бруховецкому, лишь бы соединить Украйну?