— Ну, и пусть приходит, мы ему поднесем доброго гостинца!
— Не кажите гоп, пока не перескочете! — воскликнул смуглый казак. — Вот только Покажется Ханенко на Украйне, как все ваши полки поотпадают.
— Поломали мы Суховеенковы лук да стрелы, изломаем и Ханенковы!
— Вы лучше кресты на святых церквах ломайте да несите их вашему пану, турецкому султану!
— Крестов-то мы ломать не станем, а что не зарекаемся — и самому Ханенку, и всем его прыхильцам ребра поломаем, — это верно!
При этих словах казаки повскакивали с мест; лавки, столы, кубки и кухли с грохотом покатились на пол. Разогретые вином лица вспыхнули. Многие схватились за сабли. Перепуганные насмерть жид и жидовка забились в самый дальний угол.
— Да покуда ты ханенковцам поломаешь ребра, так мы вам языки поодтынаем! — закричал смуглый казак, вскакивая с места и потрясая саблей.
Лицо пана сотника побагровело, в одно мгновение он вырвал из ножен свою саблю.
— Го–го! А ну-ка! Вынимай саблю, посмотрю я, так ли она у тебя, как и голова, за ветром хилится!
— На погибель псам, зрадныкам! — закричали окружавшие его казаки.
— Смерть басурманщикам, турецким подданным! — отвечали им бурные возгласы с левой стороны.
Казаки вырвали сабли и ринулись друг на друга. Все полетело кругом; началась ужасная свалка.
При первых звуках сабельных ударов нищий выскользнул из двери и бросился к лесу. Добравшись до чащи, в которой скрывался его товарищ, он поспешно вскочил на коня и произнес отрывисто:
— Трогай, держи на дорогу… самый шлях к Чигирину.
Всадники повернули и выскочили из чащи, поскакали по прямой дороге.
— Ну, что? Чей верх? — спросил молодой, когда они уже значительно удалились от корчмы.
— Да, тут такое, что и сам черт ногу сломает! Одни за Дорошенко, другие за Ханенко, а то и за Суховеенко. Мутная вода, мутная… А в мутной воде не трудно рыбину поймать! Ну, трогай, трогай! Покуда они себе там кровь пустят, мы далеко ускачем вперед.
Всадники подобрали поводья и подняли лошадей в галоп.
Дождь перестал, сумерки сгущались, серый покров спускался над землей. Время от времени до слуха путников доносились унылые стоны ветра. Казалось, само небо вздыхало, глядя на эту опустошенную равнину. Все было тихо, безмолвно кругом. Как вдруг раздался протяжный звук пушечного выстрела. Всадники невольно осадили коней и прислушались. Звук донесся издалека и замер где-то, словно расплылся в этой серой сырой полутьме.
— Гармата? — прошептал мальчик, прислушиваясь к всколыхнувшему серый сумрак звуку.
— Гармата.
— Что же это, битва?
— Нет, это обывателям знак подают, чтобы спешили в города, в осаду… Видно, опять показалась орда, а может, Ханенко со своими полками. Ну и сторона! Здесь покуда чужие делишки обделаешь, так тебе всю шкуру так полатают, что и на ремень не останется! Сворачивай опять в лес. Так-то безпечнее будет.
Всадники поворотили коней и быстро поскакали к темной полосе обнаженного леса.
Через несколько минут на дороге не видно было уже ни одной человеческой фигуры. Серый сумрак спускался ниже и ниже на землю, он словно окутывал ее всю своей влажной, тяжелой пеленой. Ни один звук человеческого голоса не нарушал этой мертвой тишины.
Кругом было тихо, мрачно, безмолвно.
Только отдаленный протяжный рев пушки потрясал каким-то зловещим призывом безмолвный воздух и словно расплывался в этой серой полутьме.
III
Дождь шел несколько дней подряд, мелкий, холодный, осенний. Наконец и самой природе наскучила, казалось, эта серая, сырая мгла, безнадежно затянувшая весь небосклон. Настал ясный осенний денек. Уже с самого утра сквозь легкие, как дым, пряди облаков выглянула яркая лазурь; к полдню же и эти прозрачные пряди растаяли, расплылись, и на чистом голубом небе заблистало ласковое осеннее солнце. Золотые лучи его рассыпались и по багровым рощам, и по залитым лужами дорогам, и по обнаженным полям; они проникли всюду, даже и в сердца людские, истомленные и удрученные долгим созерцанием угрюмого неба, нависшего над ними тяжелой сплошной пеленой.
В одном из маленьких домиков, находившихся в верхнем городе Чигирине и предназначенных для жительства казакам надворной гетманской команды, весело хлопотала у печи красивая молодая женщина в кораблике (красный бархатный головной убор, вроде кокошника). С лица ее не сходила радостная улыбка, да и все в этой чистой светличке, казалось, радовалось, сияло и улыбалось. Солнечные лучи, врываясь золотыми снопами в небольшие окна, составленные из мелких стеклышек, играли и на чистом полу хаты, и на белых как снег стенах, и на покрытых красным сукном лавках, и на ярко вычищенной оловянной и серебряной посуде, расставленной на дубовых полках, и на красивом лице молодого, статного казака, сидевшего у стола, застланного узорчатою скатертью. По всему видно было, что в этом милом уголке поселился еще один незаметный жилец — счастье. Оно покрывало все словно тонкой золотистой паутиной и придавало всему такой радостный праздничный вид.