Я в камере без окон и с наглухо запертой дверью. Здесь по-настоящему тепло и никого нет. Следственный изолятор всегда представлялся мне огромной комнатой с решетками, в которой много других и непременно опасных людей. Но тут нет ни решеток, ни опасностей, только я. А еще здесь тепло.
Наша планета не зря называется Аквилон, в честь римского бога Северного Ветра. Тут не бывает лета в том смысле, в каком его понимают на других планетах. Лето у нас — это плюс пять, зима — минус тридцать и ниже. Жители Нижнего мира радуются и такому лету, не понимая, что бывает иначе. Мне повезло, я знаю, что такое настоящее лето. С родителями мы много раз покидали Аквилон и путешествовали. Однако у них никогда не было и мысли распрощаться с родиной и переехать. Они любили Аквилон, особенно папа…
Невесело усмехаюсь. Папа, ты любил Верхний мир, а не весь Аквилон, всего Аквилона ты никогда не видел…
Хотя, конечно, это несправедливо. Тюрьмы для тех, кто не в силах оплатить свое содержание, располагаются в Нижнем мире. Поэтому за четыре последних года мой отец должен был вкусить все разнообразие Аквилона до дна.
Встаю, подхожу к умывальнику. Вода ледяная. Зеркало грязное. Провожу по нему ладонью, стирая грязь, а потом ополаскиваю руку. Из очищенного участка зеркала на меня смотрит сероглазый подросток, и эти глаза слишком велики для худого лица с острыми скулами и впалыми щеками. Подросток… Из-за постоянного недоедания выгляжу младше своих лет, а ведь мне скоро семнадцать. В Верхнем мире так выглядят в четырнадцать, а таких тощих, наверное, и вообще не найдешь.
Решительно отхожу от зеркала. Полюбоваться там нечем.
Делаю круг по камере, размышляя. Вчера меня притащили сюда и заперли. Никаких допросов, никаких признаний. А значит, что все это ждет меня сегодня. Не волнуюсь и даже не испытываю особого интереса, что со мной сделают за покалеченного Боба. Угрызений совести не испытываю. Но знаю, в Нижнем мире за лишение человека глаза наказание может быть даже суровее, чем за убийство, потому зрение важно для производства и влияет на трудоспособность, а сама человеческая жизнь здесь не в цене.
Делаю еще несколько бессмысленных кругов и снова усаживаюсь на койку, опускаю лицо на ладони. Руки пахнут затхлой водой, фыркаю и убираю ладони от лица.
Щелкает замок, и дверь с неприятным скрипом ползет в сторону. На пороге появляется охранник в сером комбинезоне. Это рослый молодой детина с соответствующим его должности и положению взглядом — смотрит на меня как на пустое место, едва ли замечая вовсе.
— На выход, — у него оказывается хриплый голос, то ли от болезни, то от большого количества сигарет. Сигареты — прерогатива Нижнего мира, в Верхнем никто давно не курит. Последние пятьдесят лет это считается увлечением плебеев, аристократы слишком дорожат своей жизнью и здоровьем.
Встаю, поправляю кепку, опускаю руки в карманы и послушно выхожу из камеры.
— И без глупостей, — предупреждает меня.
Не отвечаю. Каких глупостей он от меня ждет? Попытки побега? Это даже не смешно, мне не дадут покинуть и этаж.
Мы идем длинными коридорами. Я впереди. Мой проводник сзади. Шагает молчаливой тенью, только изредка открывает рот, чтобы сказать, куда повернуть. Меня это устраивает, если уж взбредет в голову пообщаться, точно подыщу себе собеседника поприятнее.
Мы останавливаемся перед очередной дверью, такой же серой и безликой, как и все здесь. Охранник прикладывает ладонь, и дверь ползет в сторону, открывая не слишком большой, зато ярко освещенный кабинет. Свет, льющийся с потолка, такой яркий, что приходится зажмуриться. Чувствую себя кротом, не привыкшим к свету. Днем я на улице не бываю, а в помещениях всегда экономят электричество, и даже на наш огромный цех на заводе под потолком горит не более десяти лампочек.
В кабинете двое: один молодой, здоровый, плечистый, в таком же сером комбинезоне, как и тот, который сейчас стоит за моей спиной, второй — значительно старше, меньше, худее и в синем. В Нижнем мире все худые из-за недоедания, но этот тип другой. Маленькие злые глаза смотрят на меня, будто я отвратительная букашка, усевшаяся на его сапог. Понимаю, что он худ и сгорблен от своей злобы и ненависти ко всему живому, а вовсе не из-за лишений.
Синий здесь, явно, главный. Один властный кивок, и крючковатые пальцы моего провожатого больно впиваются в мое плечо и силой усаживают на стул возле такого же серого, как и всё, стола. Молчу и не сопротивляюсь. Что может один подросток против троих, пусть один из них и не отличается атлетическим телосложением?