Примирял со мной простой образ жизни. Все знали, что я не имею ни одной копейки, живу в бараке, сплю на общих нарах. И многим делал добро. А русский человек добро ценит.
Так или иначе, перевезли меня в Ерцево, оттуда в Мостовицы. А оттуда собирался этап в Куйбышев.
Живая купель (Интермеццо)
«Войти в Твои раны, в живую купель, —
И там убедиться, как вербный апрель».
Однажды Кривой мне сказал: «Начальство вас, в общем, не очень опасается. О вас думают, как о человеке, помешанном на религии».
Другой мой приятель мне говорил: «Начальники к вам относятся иронически: блаженненький, что с него возьмешь».
Так оно и было. Нигде я не чувствовал такой близости к Богу, как в лагере. Осуществилась моя детская мечта о монашестве. Суровый, строгий образ жизни. Ночные моления. И всюду, и везде Христос. Христос, который исполняет любое моление, который обновляет, просвещает, несет воскресение и родной стране. Помню, однажды, еще в Мехренге, встал я ночью; я ночевал в эту ночь не на дежурстве, а в бараке. И вдруг меня потянуло молиться за Россию, за Русь.
И я всю ночь молился, и для меня в ту ночь приоткрылась заря обновления, которая восходит над Россией. Обновления духовного, нравственного, священного, основанного на страданиях Христа…
Когда-то давно я рассказывал одному своему другу, как однажды в Рождество, причастившись, я так живо, чувствовал в себе Младенца Христа, что боялся оступиться, чтоб не уронить Ребенка…
Он ответил:
«Как вы близки к католической средневековой мистике. Ведь от такого ощущения стигматы могут появиться».
Не знаю. Знаю лишь одно: что раны Христа — это живоносная купель, и только в них — обновление мира.
С этим чувством я ехал вновь на страдания. Ибо только с этого времени, когда окончилось мое привилегированное положение, для меня начался настоящий лагерь.
Глава четырнадцатая
Опять на берегах Волги
19 сентября 1953 года. Золотая осень.
На станции Мостовицы, около Ерцево, сформировался этап на Куйбышев. В тамошние лагеря. Огромный состав — около пятнадцати вагонов. Вагоны товарные, набитые битком.
В нашем вагоне около полусотни человек. Ночью все спят вповалку. Посреди вагона печурка-буржуйка.
Ночью я спать не мог. Отсыпался днем. Вот как-то раз ночью пробираюсь я к буржуйке. Вижу, сидит около нее человек — в новом лагерном бушлате, с элегантно подстриженной бородой, интеллигентного вида. Подсаживаюсь к нему. Начинается разговор.
Он журналист, москвич. Сотрудничал в «Известиях» в 30-е годы, еще в бухаринские времена. Называет свою фамилию. Мне она знакома. Читал его статьи. Это не звезда первой величины, но все-таки опытный журналист.
Обратил внимание: в руках держит палку. На палке вырезан вензель, буква «А».
Наша беседа продолжается. После нескольких бытовых фраз принимаемся за извечную тему всех интеллигентов: о судьбе России. Мой новый знакомый излагает мне свою программу преобразования России. Речь становится нервной, захлебывающейся, вдохновенной. Говорит быстро, нельзя вставить слова.
В России будет восстановлена монархия. Но все будет очень «здог-гово» (он картавит). Будет специальная газета, где всякий сможет писать ему письма.
«Мне будут писать: „Ваше Импегатогское Величество“».
Я на миг остолбеневаю: «Как… как?»
И здесь я узнаю целую историю.
Оказывается, находясь в лагере, он собрал вокруг себя группу солдатиков, бывших власовцев, и рассказал им о том, что он — сын Николая Второго. Им он говорил, что от горничной. Мне он сказал, что от фрейлины. Таким образом, он законный претендент на русский престол.
Мужичкам он давал придворные звания, титулы. Они верили в него безусловно. Он хороший пропагандист. Например, речь идет о монархии. Кто-то из солдатиков (все-таки ведь мужичок) нерешительно спрашивает:
«А помещики будут?»
Наш «А» с экспрессией:
«Да. Ты будешь помещиком! Ты сидел в лагере, ты и будешь помещиком!»
У того слюнки потекли.
Все строится на том, что вскоре будет война. (Это были последние месяцы холодной войны.) Как только возникнет война, не холодная, а горячая, сразу выступают сторонники нашего «А». Палка с вензелем немедленно превращается в древко трехцветного знамени. «А» провозглашен императором. Движение началось.
У Достоевского, когда он говорит о Петре Степановиче Верховенском, есть наблюдение. Ставрогин замечает: «Он жулик, но наступает момент, когда он превращается в полусумасшедшего».