Жалобу переписывал по моей просьбе один западный украинец, учитель чистописания по профессии, который обладал каллиграфическим почерком, и титул «подлец Круковский» он выделял особыми прописными буквами (точно царский титул в высочайшем манифесте).
Каково же было мое изумление, когда я узнал, что «подлец Круковский» теперь работает в прокуратуре по спецделам, разбирает все дела по линии МГБ. (Ответы на все жалобы моих лагерных товарищей подписаны им.) Именно к нему пошла и та жалоба, где его имя упоминается в столь торжественной форме.
Результат понятен. Ответ на мою жалобу последовал в следующей формулировке:
«Начальнику лагерного пункта такого-то.
Сообщите заключенному Левитину Анатолию Эммануиловичу, что он осужден правильно и постановление Особого Совещания от 31 августа 1949 года пересмотру не подлежит».
Я после этого написал еще три жалобы, где упоминался «подлец Круковский» (я не хотел лишать его этого титула), который пробрался в прокуратуру по спецделам. Ответ тот же.
Между тем кругом все шли на волю.
Летом 1955 года в Москву приехал Аденауэр. Он заявил: «Страшно подумать, что люди, случайно попавшие в водоворот войны, до сих пор страдают» — о немцах, содержащихся в лагерях.
Хрущев в ответ выступил с невероятно грубым заявлением о фашистах, таких-сяких немазаных, которых всех надо удавить, и на другой же день со свойственной ему непоследовательностью, всех освободил. Был опубликован Указ об амнистии за все военные преступления, кроме особо зверских.
Кроме того, все престарелые и больные освобождались по актировке. Еще не было XX съезда партии, но все двери открылись. Освободились почти все мои друзья, священники, Борис Михайлович Горбунов, Алексей Шершнев, все старички, все люди, которые еще недавно томились в заключении годы и не надеялись когда-либо увидеть волю. Оставался в заключении один я. В сентябре меня отправили на обследование по поводу моей близорукости. Я пролежал месяц в центральной лагерной больнице на Безыменке — на Самарской окраине, и мне было заявлено, что я страдаю врожденной близорукостью и потому актировке не подлежу. Подлежали актировке только те заключенные, которые приобрели болезнь в лагере.
Таким образом, всякие надежды на освобождение рассеялись. Из милости один из старых заключенных, владимирский рабочий, суровый старик, которому я когда-то писал заявление об освобождении, теперь работавший дневальным в бараке, принял меня к себе в помощники.
Я носил ежедневно по сотне ведер, драил полы, топил печку. Потом освободился, как престарелый и мой шеф. Я остался один.
А с воли приходили противоречивые слухи. С одной стороны, как будто какие-то либеральные веяния, с другой стороны, 21 декабря 1955 года совершенно неожиданно, вдруг, с необыкновенной помпой была отмечена некруглая дата — 76-летие со дня рождения Сталина. В «Правде» и в «Известиях» были напечатаны его портреты в форме генералиссимуса, во весь рост. Газеты пестрели статьями, посвященными умершему юбиляру, составленными в том же панегирическом тоне, что при его жизни.
Это объяснялось, видимо, тем, что Хрущев с Булганиным были в это время с многодневным визитом в Индии, а идеологическое руководство без них перешло в руки Шепилова и стоящей за ним братии — Молотова, Кагановича, Маленкова. Но все лагерники были этими панегириками сбиты столку.
Так заканчивался во многих отношениях знаменательный 1955 год.
В начале января 1956 года — новый сюрприз.
Остатки 58-й статьи (нас оставалось на весь лагерь всего несколько человек) было решено отделить от бытовиков. Снова поездка в Куйбышев, сидение в тюрьме, потом в арестантских вагонах — в Уфу.
В Уфе тюрьма добротная, с большими камерами, как в Бутырках. Построена при матушке Екатерине; сидели в ней еще некоторые пугачевцы.
Просидели там неделю. Опять на этап. В город с фантастическим названием Салават — по имени Салавата Юлаева, сподвижника Пугачева.
В вагоны погрузили в четыре часа дня. Прибыли на место в два часа ночи. Ведут полем. Снежный буран. Ночь. Непроглядная тьма. И кругом красные огни, огни, огни.
Спрашиваю: «Что это?»
Кто-то отвечает: «Нефтяные вышки».
Веет вьюга в лицо. Идем, схватившись за руки, по пять человек в ряд. На место пришли в четыре часа утра.
Лагерь под городом Салават. Огромный. Две с лишним тысячи человек. Подсобный на нефтяном строительстве. Единственная статья — 58–1 б, измена родине в военное время.
По этой статье большинство освободилось. Остались лишь те, кто был замешан в каких-либо зверствах: полицаи, люди, работавшие в немецких лагерях надзирателями. Насчет них в Указе об амнистии содержалась оговорка, что они освобождению не подлежат.