А на дворе пригревало солнышко, оттаивал снег. Снег в Вологде, на севере, лежал до 1 мая, но все-таки наступала весна. В конце апреля начал выходить. Главный врач больницы, милая хорошая женщина, разрешила.
Первый выход, конечно, в церковь. Это было 26 апреля — неделя о самарянке. Просторный храм. Хорошие, простые люди. Разговорился с несколькими интеллигентами. Старые вологодцы, все говорят на «о», город свой обожают, рассказывают, как в XI веке пришел преподобный Герасим из Киева, основал монастырь. Потом был инок преподобный Димитрий Прилуцкий. Его обитель сохранялась до самой революции, и сейчас еще строения целы. Потом облюбовал этот город Иоанн Грозный, хотел сделать его столицей.
Память о Грозном сохранилась в городе. Однажды выходил он из Кремля (в Вологде сохранился Кремль), стал спускаться к реке (река тоже Вологда, по ней и название города, и здесь был брошен в него камень. Камень пролетел в вершке от головы. Построил на этом месте Иоанн Грозный собор — Вологодскую Софию. До сих пор высится это здание. Оно, действительно, не в Кремле, а по выходе из Кремля, у реки. По сравнению с Софией Новгородской София Вологодская затейливее и грандиознее. Двенадцать глав. Есть в ней что-то восточное, азиатское. Глядя на нее, так и хочется сказать:
Все это прекрасно, но что же все-таки дальше?
Попробовал написать в Москву, в Комитет по делам искусств. Как аспирант Института Театра и Музыки, я был в юрисдикции Комитета. Пишу, пишу — ни ответа, ни привета. Так можно писать до конца войны.
Попробовал зайти в облоно. Там мне предложили ехать по реке Сухоне в самый глухой угол Вологодской области. Связь с городом по реке, на зиму район отрезан от мира. Подумал, подумал — и вдруг осенило. Зашел на телеграф и бабахнул телеграмму, от которой телеграфистку бросило в жар. Она ее выронила, посмотрела на меня, пошла за старшим телеграфистом. Вышел здоровый вологодский парень, сказал: «Зайдите завтра к заведующему телеграфом». Зашел. Тот телеграмму отправил.
А телеграмма была следующего содержания: «Москва. Кремль. Сталину. Эвакуировавшись Ленинграда, лежу Вологде, эвакогоспиталь № 5, улица Герцена, 9. Не могу добиться комитета делам искусств направления. Прошу Вас побудить бюрократов из комитета дать указания. Аспирант Ленинградского Института Театра и Музыки Левитин».
Через три дня у меня на тумбочке в больнице лежала телеграмма следующего содержания: «Правительственная. Вологда, 5-й эвакогоспиталь, Левитину. Направляйтесь в Пятигорск-Горячеводск, местопребывание Ленинградского Театрального института. Храпченко».
Через несколько дней я вышел из госпиталя и направился на Кавказ.
Глава третья
«Из Москвы в Нагасаки, —
С Нью-Йорка на Марс».
С Вологды на Кавказ. Это было так. В теплушках через Ярославль на Александров. Далее в объезд Москвы. Из Александрова через Орехово-Зуево на Воскресенск, из Воскресенска на Коломну и на Рязань. В Рязани пересел на пассажирский — 20 человек в купе, сидеть можно было только скорчившись в три погибели.
В Ряжске, где поезд стоял два часа, попробовал пройтись по городу. Деревянные домишки, деревянные панели. Подошел к одному дому, присел на лавочку, поговорил с двумя старушками. Из соседнего дома ребятенки лет семи-восьми. Через десять минут появляется милиционер — проверять документы. Оказывается, привели его детишки. Шпиономания, милое советское воспитание.
Дальше опять теплушки. В Лихом, сто километров от Ростова, зазевался. Утащили последний баульчик с вещами. В баульчике были рубашка и шубка. Остался лишь в том, что было на мне одна смена белья, куртка и пиджак.
От Ростова-на-Дону поездка на платформах. Потом товарняк, потом — пассажирский. В Пятигорск прибыл 27 мая 1942 года.
Всюду сирень в цвету. Белого цвета сирень. Разыскал Дом крестьянина, около рынка, тот самый, что существует и теперь. Останавливался в нем через двадцать лет, в 1962 году.
Напротив — базар. Обилие продуктов. Глаза разбегаются. Цены фантастические. Килограмм меда — 1000 рублей. Килограмм масла — 800 рублей. Хлеб — 100 рублей.
Разыскиваю ленинградский Театральный институт. В Горячеводске, пригороде Пятигорска, в бывшей церкви. Директор — Серебряков. Предъявляю ему знаменитую телеграмму из Москвы. Вылупляет глаза. К этому институту я никогда не имел никакого отношения. В Москве не сообразили.