Здесь попутно остановлюсь на одной черточке в характере шефа. Он был типичным русским интеллигентом. Весь в абстракциях, он был необыкновенно смел в мыслях и в словах — и в то же время, истерик и невропат, он впадал в панику при малейшем намеке на опасность.
Однажды в Ульяновске была объявлена воздушная тревога. Тревога чисто учебная, потому что до фронта было более тысячи километров, да и вряд ли кому-либо пришло бы в голову бомбить Ульяновск, где тогда не было ни одного военного объекта. Мне, пережившему только что ленинградскую блокаду и наступление немецких войск на Кавказе, было смешно. Точно так же было смешно и Анне Павловне и Вере Ивановне. Не то шеф. Он буквально трясся от ужаса, готов был забиться в щелку, ругал нас при этом «деревяшками» за то, что мы не боимся. Это был первый раз, когда я в нем усомнился. Если он так боится мнимой тревоги, то (подумал я) как же он должен бояться реальной опасности, воплощенной в МГБ.
Увы! Я не ошибся. Видимо, под влиянием некоторых напоминаний от чиновников МГБ он начал подумывать, как бы избавиться от беспокойного диакона. Случай вскоре представился.
Троица в 1943 году приходилась на 6 июня. В этот день я служил две литургии: раннюю, с Митрополитом Виталием, без причащения Святых Тайн, позднюю — с шефом, причащаясь; затем троицкую вечерню с коленопреклоненными молитвами и молебен.
Вернулся домой едва живой. А утром у меня повысилась температура, о чем я известил шефа телеграммой. Он был так любезен, что навестил меня и привел врача — доктора Сергееву. Был со мной очень мил. Через несколько дней я поправился и уже служил.
17 июня, в четверг, я был в храме, причащался Святых Тайн. Придя домой, лил чай, когда неожиданно появился диакон Александр Введенский, вернувшийся накануне из поездки. После нескольких любезных фраз он сказал: «Между прочим, отец Анатолий, я имею к вам некоторое поручение». И с этими словами он положил передо мной следующий документ.
«Диакону отцу Анатолию Левитину. В связи с возвращением из командировки моего секретаря и диакона Александра Введенского, Вы, отец диакон, увольняетесь за штат. Первоиерарх Александр».
Затем Александр вынул из кармана тысячу рублей и сказал: «Это выходное пособие. Владыка советует вам устроиться на работу».
Я обалдел. Еще только накануне шеф был со мной необыкновенно любезен и обещал мне золотые горы. Сказал: «Хорошо, я поговорю с Владыкой».
На это последовал ответ: «Нет, нет. Владыка просит вас не говорить с ним на эту тему. Я очень сожалею, что послужил невинной причиной…» — и так далее. С этими словами отец диакон откланялся.
Я сидел молча. Первой пришла в себя моя хозяйка Ольга Николаевна Белякова: «Итак, он вас вышвырнул на улицу?!» «Выходит, что так», — ответил я.
В тот же день я встретил на улице шефа. Несколько дней назад один из наших батюшек очень неудачно читал шестопсалмие, и я назвал его в алтаре «убийцей царя Давида». Теперь шеф, завидев меня, еще издали закричал: «Вот идет уже не убийца царя Давида, убийца Левитина!» Затем ласково меня обнял. «Дорогой мой, но я ничего не могу сделать: нет штатной единицы. Ну, подождите. Скоро, на ваше счастье, приезжает из Питера новый епископ Сергий Румянцев. Тут же рукоположим вас в священники — и поедете вместе с ним в Ленинград».
Но я был уже сыт обещаниями, поэтому холодно ответил: «Ну, что делать, нельзя так нельзя». И прошел мимо. Меня особенно разозлило лицемерие.
Придя домой, стал думать, что дальше.
Посланец моего шефа мне посоветовал от его имени устроиться на работу. В городе, где все меня знали как диакона, это было практически совершенно невозможно. Идти и опять просить что-то у человека, который так поступил со мной, я органически не мог. Правда, отец, который в это время жил в Средней Азии, звал меня к себе. Но поехать туда — это значило отказаться от духовной деятельности, да и не хотелось являться к отцу неудачником, недотепой.
Подумав, попросил у Ольги Николаевны чернил. Их оказалось совсем мало, на самом донышке чернильницы. Развел их водой и стал писать.
Прошение было на имя Патриаршего Местоблюстителя. В этом прошении я изложил свои взгляды на обновленчество и на церковный раскол, на положение церкви. В заключение просил предоставить мне возможность служить в церкви. Снял копию для своего патрона. Сейчас это прошение уже давно утеряно. Однако через девятнадцать лет основные мысли того времени я изложил в открытом письме Митрополиту Мануилу по поводу его критики моей и Вадима Шаврова «Истории обновленчества». Затем это письмо под заглавием «Ответ критику-монаху» стало распространяться в Самиздате. Не желая осложнять этого своего рассказа, я прилагаю «декларацию» к этой главе.